Вот вам — он выпустил струю едкого дыма. И, не оглядываясь, почувствовал, как на балкон вышел Милакар.

— Тебя арестуют за этот потолок.

— Здесь не арестуют. — Милакар стал рядом, глубоко, с наслаждением, втянул ночной воздух. — В этой части города Комитет по домам не ходит. Уж тебе бы надо знать.

— Значит, не все изменилось.

— Не все.

— Верно, клетки я и сам видел. — Оно всплыло совершенно неожиданно — неприятное, отдающее холодком воспоминание, совсем ему не нужное и покоившееся, казалось, под тяжелой крышкой, всплыло позавчера, когда карета проезжала по мосту у Восточных ворот. — В канцелярии делами все еще Каад заправляет?

— Такого рода делами — да. Оно ему на пользу — молодеет день ото дня. А ты не замечал, что власть одних питает, а других сушит? Так вот, Мурмин Каад определенно из первых.

Там, в палате Слушаний, Джелима вяжут и стаскивают, дрожащего и извивающегося, со стула. Слушая приговор, он недоверчиво таращит глаза, пыхтит, надсадно кашляет, пытается протестовать — от этих жалких потуг оправдаться у зрителей мурашки бегут по коже, потеют ладони, и ледяные иглы, от которых не спасает даже теплая одежда, впиваются в руки и ноги.

Между Гингреном и Ишил сидит, скованный ужасом, Рингил.

Глаза осужденного вспыхивают и лезут из орбит, как у охваченной паникой лошади, взгляд цепляется за лица собравшейся знати, словно он еще ждет от них какого-то чудесного спасения, но вместо избавителя он видит Рингила. Секунду они смотрят друг на друга, и Рингила словно пронзает клинок. Неведомо как Джелим высвобождает руку, тычет в сторону галереи и визжит:

— ЭТО ОН, ВОЗЬМИТЕ ЕГО… ЭТО ОН, ВОЗЬМИТЕ ЕГО… НЕ МЕНЯ — ЕГО…

Несчастного волокут дальше, и жуткий крик тянется за ним, и все собравшиеся знают, что это только начало, что настоящая агония выплеснется завтра в клетке.

Внизу, на возвышении, у кафедры судьи, дотоле с безразличным спокойствием наблюдавший за происходящим Мурмин Каад поднимает голову и тоже смотрит на Рингила.

Смотрит и улыбается.

— Тварь. — Голос заметно дрогнул, и Рингил затянулся. — Жаль, не убил его тогда, в пятьдесят третьем, когда была возможность. — Он перехватил косо брошенный взгляд. — Что?

— Ах, юность, прекрасная пора, — вздохнул Милакар. — Думаешь, это и вправду было бы так легко?

— А почему нет? В городе в то лето творилось невесть что, полнейший хаос, всюду солдаты, у всех оружие. Никто бы и не узнал.

— Ну и что? Его заменили бы кем-то другим. Может, кем-то похуже.

— Похуже? Да хуже некуда!

Снова вспомнились клетки. Там, на мосту, он даже не посмел посмотреть на них из окна кареты. А когда отвернулся и увидел перед собой напряженное лицо Ишил, не нашел в себе сил ответить на ее взгляд. Кто знает, какие звуки могли достичь его ушей, если бы они не тонули в стуке и скрипе колес? Вот тогда он и понял, что ошибался, что время, проведенное вдали от города, в тени Гэллоус-Гэп и связанных с ним воспоминаний, вовсе не ожесточило и не закалило, как он на то надеялся. Он так и остался мягкотелым и неподготовленным, каким был всегда, и лишнее тому подтверждение — отпущенное брюшко.

Милакар снова вздохнул.

— Комитет общественной морали не зависит от Каада сейчас и не зависел никогда — ему и собственного яда хватает. Много ненависти в сердцах людей. Ты был на войне, Гил, ты знаешь это лучше других. Люди вроде Каада всего лишь линзы, собирающие лучи солнца в пучок на кучке хвороста. Линзу можно разбить, но солнце не погасишь.

— Не погасишь, однако разжечь следующий костер станет труднее.

— На какое-то время. Потом появится другая линза, или придет следующее, еще более знойное лето, и пожары разгорятся вновь.

— А ты, смотрю, к старости фаталистом заделался. — Рингил кивнул туда, где мелькали огоньки особняков. — Или такое бывает со всеми, кто селится выше по реке?

— Нет, такое приходит к тем, кто, прожив достаточно долго, научился ценить оставшееся время. Кто способен распознавать фальшь в призывах к священной войне. Клянусь Хойраном, Гил, уж ты-то знаешь это лучше многих. Или забыл, как обошлись с нашей победой?

Рингил улыбнулся, чувствуя, как улыбка растекается по лицу, словно пролитая кровь. Защитный рефлекс на застарелую боль.

— Священная война тут ни при чем, Грейс. Речь идет о нескольких подонках работорговцах, умыкнувших не ту девушку. Все, что мне нужно, это имена посредников в Эттеркале, на чью помощь я могу рассчитывать.

— А двенда? — сердито возразил Милакар. — Колдовство?

— Колдовство я и раньше видывал. Только оно никогда не мешало мне убивать тех, кто вставал на пути.

— Ты не все видел.

— Ну, жизнь тем и интересна. Новым опытом. — Рингил затянулся поглубже. Красный огонек самокрутки вспыхнул, осветив лицо, и отразился искорками в глазах. Рингил выпустил дым вверх. Взглянул на Грейса. — А ты сам-то его видел?

Милакар сглотнул.

— Нет, сам не видел. Говорят, держится особняком, даже в Уоррене. Но есть и такие, что с ним встречались.

— По их словам.

— Я этим людям верю.

— И что же эти достойные люди рассказывают о нашем олдраинском друге? Что у него глаза как черные дыры? Уши как у зверя? Что когда идет, изрыгает молнии?

— Нет. Они говорят… — Милакар умолк на секунду и продолжил уже тише: — Говорят, он прекрасен. Да, Гил, так о нем говорят. Что он невыразимо прекрасен.

По спине пробежал холодок, и Рингил повел плечами, отгоняя его. Потом бросил в ночной сад окурок и какое-то время смотрел на тлеющий внизу уголек.

— Что ж, я тоже видел красоту, — произнес он уже серьезным тоном. — И это никогда не мешало мне убивать тех, кто вставал на пути.

К тому времени, как вернулись на стоянку, небо над степью уже померкло.

Известие о нападении раннеров опередило их — среди выехавших в ночное пастухов оказался двоюродный брат Руни, который тут же помчался назад, чтобы известить о случившемся ближайших родственников. Эгар последовал за ним, ведя в поводу лошадь с переброшенным через круп телом, Кларн ехал сзади, на почтительном расстоянии, настороженно, как ворон, посматривая по сторонам. В лагере уже горели повсюду факелы; встречать их собрался едва ли не весь клан во главе с семьей Руни. Был здесь и шаман Полтар, сухопарый, с бритой наголо головой, стоявший в стороне от толпы, и его приспешники со всем необходимым для похоронной церемонии. Люди негромко переговаривались, но все разговоры стихли, когда в свете факелов они увидели своего вождя — израненного, в окровавленной одежде.

Умирать степные упыри не спешили, убегать тоже — следы их когтей покрывали Эгара с головы до ног.