– после испытаний мировой войны хочется сказать: подобные преступные мысли, – по всей вероятности, во всех странах дурманили головы близоруких и неразборчивых людей из безответственных кругов общества. В России же ими были проникнуты лица, занимавшие высокие посты. Притом люди этого направления были одновременно и решительными сторонниками захвата Константинополя. Вот этим-то подстрекателям к войне и отдался всецело, как бы лишившись собственной воли, г. Сазонов, когда на совещании 21 февраля он вместе с ними решил, что Россия должна овладеть проливами, хотя бы ценой европейской войны.

Итак, для того, чтобы привести лавину в движение, не требовалось даже обращения сербского наследного принца к великодушному сердцу царя. Когда он 24 июля умолял русского императора «возможно скорее прийти на помощь Сербии», Сазонов в душе уже принял решение. В тот же самый день русский совет министров постановил поддержать Сербию и военными средствами. На следующий день были проведены у царя соответствующие приказы, и Сазонов уже принимал меры во французском посольстве, чтобы заручиться помощью Англии. Английский посол Бьюкенен сделал точное сообщение об этой беседе и передал слова Сазонова, что если Россия будет иметь возможность положиться на Францию, он не побоится войны[9]. Условие, поставленное здесь русским министром, следует понимать лишь как явно дипломатический ход. Что г. Пуанкаре, который уже в 1912 г. «не пожалел бы, если бы началась война», будет участвовать в ней при всех обстоятельствах, – г. Сазонов прекрасно знал, когда беседовал с г. Бьюкененом. Но ему нужно было узнать, как думала Англия на этот счет, потому что против воли Англии он не мог решиться на войну. У связанной союзом с Японией Великобритании было достаточно сил и средств, чтобы вытравить в России всякие помышления о войне. Окончательно распахнуть войне уже приотворенные врата г. Сазонов мог осмелиться лишь в случае уверенности, что из них выступит в полном своем вооружении также и Англия. Итак, все зависело от поведения последней. Что же сделала она?

О мировой войне, возможность которой сэр Эдуард Грей, конечно, прекрасно видел, английский дипломат говорил с ужасом и в крайне резких выражениях, хотя он признавал, что с английской точки зрения австро-сербский спор сам по себе не требует международного вмешательства. Если ультиматум, предъявленный к Сербии, не поведет к конфликту между Австрией и Россией, то Англии нечего об этом беспокоиться. Однако для такой локализации спора он не сделал ничего. Собственно говоря, с самого начала он считайся с неизбежностью вмешательства России и признавал его вполне естественным. Как только Россия объявила дело Сербии своим собственным делом, он вполне этому подчинился. Но и не одно лишь это. Он не только не сказал в Петербурге своего властного слова, которое и тогда еще могло оказать действие, но наоборот, дал русскому кабинету ясно понять, что вообще такого слова говорить не собирается. 24 июля сэр Эдуард Грей сказал князю Лихновскому, что, ввиду формы австрийского ультиматума, он чувствует себя совершенно бессильным оказать на Россию какое-либо умеряющее влияние. Английский министр счел даже нужным известить предварительно г. Камбона о своем намерении сделать подобное сообщение германскому послу. Неужели сэр Эдуард Грей думал, что Камбон скроет эти любопытные слова в глубине своей души, и не имел ли он, наоборот, полного основания полагать, что обо всем этом будет немедленно осведомлен их русский коллега? Вот каким образом г. Сазонов получил ожидаемый ответ. Сдержанность Грея по отношению к Сербии зашла так далеко, что он поручил английскому представителю в Белграде рекомендовать сербскому правительству уступчивость в отношении некоторых незначительных пунктов, но в остальном посоветовать ответить на австрийские требования так, как сербское правительство считает наиболее удобным в своих интересах. Даже пифия не могла бы более определенно поощрять Креза. 27 июля отняло у правящих лиц в Петербурге последние сомнения. В этот день сэр Эдуард Грей дал понять русскому послу, что мнение о безусловном безучастии Англии неосновательно. Он сообщил, что 1-й морской дивизии отдан приказ не расходиться после маневров[10]. Это было уже явное поощрение. Австрийского посла Грей также информировал о концентрации эскадры, прибавив, что, ввиду возможности войны, Англия не может разбрасывать свои военные силы. Это была столь же явная угроза, хотя Грей это и отрицал. Вероятно, к этому присоединились и другие факты, окончательно рассеявшие у России всякие сомнения относительно поведения Англии. Знаменитое донесение бельгийского представителя в Петербурге определенно наводит на такие предположения. 30 июля г. де л’Эскейлль писал: «Теперь в Петербурге твердо уверены, что Англия поддержит Францию. Поддержка эта ввела новый необыкновенно мощный фактор и не мало способствовала усилению военной партии». И в тот же день петербургский корреспондент агентства Рейтера послал в Лондон свою так часто цитируемую телеграмму с сообщением о том огромном впечатлении, какое произвел выход английского флота из Портланда. В связи с последовавшими дружелюбными заверениями Японии это более чем укрепило и так уже твердое намерение России довести дело до войны. Таким образом сэр Эдуард Грей расстроил свои собственные, а одновременно с тем и наши попытки посредничества.

В объяснительной записке к нашей «Белой книге» значится, что Англия «бок о бок» с нами работала в пользу сохранения мира. Наша тогдашняя неполная осведомленность о поведении Англии еще допускала возможность такого мнения, которое впоследствии английская публицистика толковала как признание нами английского миролюбия. Оставаться при этом суждении в настоящее время, значило бы противоречить собственным официальным сообщениям наших противников, в достаточной мере освещающим причастность Лондона к дипломатической подготовке войны.

Не были ли безнадежны сами по себе наши собственные попытки к посредничеству? Когда кризис достиг своего зенита, мы побудили Вену к определенному заявлению, что она не претендует ни на какие части Сербии, что не затронет ее независимости и только временно займет войсками сербскую территорию. Мы настойчиво рекомендовали венскому кабинету принять в споре с Сербией посредничество, предлагаемое Греем, и путем усиленного давления добились этого. Благодаря нам опять возобновились прямые сношения между Веной и Петербургом. Я распорядился при этом передать на словах графу Берхтольду, «что мы готовы исполнить свой долг союзника, но вовсе не желаем, чтобы Австро-Венгрия вовлекла нас в мировой пожар несоблюдением наших советов». Наши шаги, предпринятые в Вене, имели успех. Но сохранить мир мы не могли, потому что Петербург ему изменил. А Петербург изменил ему потому, что Англия не обуздала его воинственных вожделений. Правда, в дипломатических воздействиях со стороны Англии на Петербург не было недостатка, так как сам по себе Грей не хотел войны. Но все они не выходили за пределы любезного уговаривания, и Грей спокойно относился к тому, что