в Петербурге не обращали никакого внимания на его советы. Он ничего решительно не предпринял для укрощения воинственного настроения в Петербурге, все более и более возраставшего. Различные посреднические выступления Англии всегда имели характер давления на Петербург, но твердого воздействия на Петербург, подобного нашему воздействию на Вену, – не было. Это и есть причина, почему ваша посредническая деятельность оказалась по существу безнадежной.

В поведении Британии повторялись явления, наблюдавшиеся уже во время миссии Хольдена. Тогда Англия желала войти в соглашение с Германией, но так, чтобы при этом никоим образом не была задета Франция. То была квадратура круга. Теперь Грей хотел сохранить мир, но только если это не помешает намерениям России. Это было еще более невозможно. Теперь созрели те всходы, которые взрастила английская политика. Все более сильное тяготение к франко-русскому союзу, усиление его военными соглашениями – все это были те узы, которыми Грей сам связал себе руки. Он уже не был свободен в своих действиях и чувствовал, что после всего этого было бы несовместимо с его честью, если бы он захотел осадить своих друзей на Неве властным предупреждением. Только таким предположением могу я объяснить его политику.

Германия также была несвободна. Но ее обязательства были другого характера. Даже в самый критический момент наши союзные отношения к Австро-Венгрии не препятствовали нам предпринимать самые серьезные шаги, чтобы рекомендовать нашему другу и союзнику столь необходимую для сохранения мира умеренность. Но могли ли мы еще свободно решать, предоставить ли Австро-Венгрию в этом жизненном для нее вопросе ее собственной судьбе или нет?

Вырвать у франко-русского союза путем сближения с Англией его ядовитое жало не удалось. Англия не оставила никакого сомнения в том, что франко-русский союз она решила поддерживать не только дипломатическими, но и военными мерами. Союз вел воинственную политику. Пуанкаре являлся представителем идеи реванша. Россия намечала поход на Константинополь, а путь туда шел через Берлин и Вену. Русские батальоны умножались из года в год, благодаря французскому золоту. Франция ввела по требованию России трехлетнюю воинскую повинность, которую выносить долго она не могла, да и не хотела. Мирная совместная работа в международном масштабе далеко не являлась целью правительства. Те тенденции, которые проявились в набеге на буров, в русско-японской войне, в внезапном нападении на Триполи и в балканских заговорах, не были еще вытравлены ни одним мирным договором. Материальная мощь – вот та цель, к которой эгоистически стремились великие державы. Приобрести эту мощь, удержать ее за собой – готовы были ценой какой угодно гекатомбы из человеческих жизней. Немецкие политические руководители видели, что само существование Германии, как великой державы, висело на остриях вражеских штыков. Единственный надежный союзник Германии, как казалось, был близок к разложению, в случае если ей не удастся обезвредить мины, подложенные под самый фундамент его дома. Если бы этот союзник вышел из строя, а тем более перешел бы в лагерь врагов, считая себя преданным своим старым другом при защите самых жизненных своих интересов, то Германия осталась бы совсем одинокой. Она задохлась бы в замкнувшемся кольце враждебных держав, в котором на почве мирового империализма объединились ревнивая зависть к усиливающемуся экономически конкуренту, антагонизм славянской расы с германской и неугасающая ненависть к победителям 1870 г.

Таковы основания, по которым германская политика считала нужным одобрить решение Австрии выступить против Сербии и по которым она поддержала Австрию заявлением о своей союзнической верности.

Я хорошо понимаю, что после того исхода, который имела война, легко можно махнуть рукой на эти и всякие другие аргументы. Но все же обвинители, цель которых не только охотиться за виновниками войны, имеют право и теперь задать вопрос, почему германская политика не велась так, чтобы мы вообще не были поставлены перед этим роковым вопросом? Мне кажется, что при этом во много раз переоценивают свободу в выборе решений, которая была нам предоставлена в последнее десятилетие. Германия также находилась под обаянием господствовавших во всем мире идей о могуществе. Если вникнуть в мысли Бисмарка, то из его постоянно повторяющихся изречений о его cauchemar des coalitions (кошмаре коалиций), о насыщенности Германии, из его осторожности во всех вопросах морской и колониальной политики – станет достаточно ясно, насколько хорошо он сознавал опасность, которая со всех сторон угрожала новой Германии, созданной, как и все другие великие державы мира, средствами внешней силы и принуждения. Бьющее через край и почти слишком стремительное развитие сил Германии, принудив ее к участию в мировой политике и заразив характерным для нашей эпохи стремлением к материальному могуществу, заставило ее выдвинуть новую программу, которая не могла уже лавировать между рифами, которые умел обходить Бисмарк. Морская политика и восточные дела – вот наиболее характерные признаки нового курса. И не один немецкий государственный деятель не в силах был бы повернуть руль в другую сторону, пока он не предоставил бы своему народу достаточно солидных гарантий, что те великие противоречия мировых интересов, в которые и Германия была втянута, получат свое разрешение не мечом, но посредством мирных соглашений. Единственный путь к этому – и я должен это все вновь и вновь повторять – было сближение с Англией. Франция жила под гипнозом мысли о реванше, Россия находилась во власти идеи своей «исторической миссии» на Балканах и в Константинополе, Австро-Венгрия, с ее смесью национальностей, слишком запуталась в своих внутренних затруднениях, чтобы играть руководящую роль. Германия и Англия казались мне единственными свободными державами, не побуждаемыми никакими элементарными интересами к изменению status quo. Лорд Хольден, наверно, помнит один вечер в моем доме, когда я старался ему доказать, что искреннее сближение наших стран обеспечило бы мир между всеми народами и могло бы постепенно склонить все державы от служения призраку вооруженного с ног до головы империализма к противоположному полюсу мирного сотрудничества. Но и ему оказались ближе английские дредноуты и французская дружба.

Раз Германия, таким образом, натолкнулась на неуклонную тенденцию к дальнейшему расширению и военному упрочению системы европейских коалиций, вместо стремления к уничтожению ее воинственного характера, то, естественно, германская политика не могла в одиночестве продолжать идти по той дороге, по которой никто с ней идти не хотел. Приходилось открыто смотреть в глаза жестокому факту, что поведение правительств определялось не какой-нибудь великой всечеловеческой идеей, а наоборот: все искусство государственного управления сводилось к желанию осуществить свои вожделения силой оружия. Германская политика была вынуждена ограничиваться паллиативными мероприятиями, надеясь путем отсрочек и замедлений избежать в конце концов грозной опасности. Но если, ей не суждено было в интересах мира преобразовать