Спасибо, большое спасибо за сотрудничество.

Зандель мне сказал, что Джано сделал важное открытие: нашел большой обелиск, погребенный бог знает когда на том месте, где в шестнадцатом веке был построен палаццо Мадама — ныне здание Сената. Его обнаружили во время раскопок на корсо Ринашименто, когда чинили газопровод. Вершина обелиска находилась почти под самой дорогой, а вся остальная часть лежала под палаццо Мадама. Рабочие по распоряжению Рим-газа сразу же вновь засыпали его землей, чтобы избежать нашествия археологов и любопытных. Но новость эта просочилась в город, и обелиск под Сенатом попал в хронику римских газет.

Второй обелиск находится под палаццо Сантакроче на площади Каироли. Его, обнаруженного во время работ в подвалах, держали в тайне. Джано, кажется, прочитал лекцию об этих двух обелисках — подлинном кладе, зарытом в подземельях Рима, совсем как золото или алмазы, которые находят в рудниках. Известно же, что Рим — бесконечно большой рудник, хранящий погребенными античные сокровища.

Джано сделал эти сообщения, снабдив их немногими подробностями, которые были ему известны, а потом обратился к своим студентам, надеясь, что кто-нибудь предложит снести хотя бы часть палаццо Мадама и палаццо Сантакроче, чтобы извлечь наружу обелиски. Особенно палаццо Мадама, где заседают эти ужасные сенаторы. Никто из студентов не осмелился согласиться со сносом двух палаццо, даже зная о разрушительных наклонностях своего профессора. Разочарованному Джано осталось задумчиво бормотать что-то нечленораздельное до конца лекции, словно он ждал, не раздастся ли чей-нибудь голос из аудитории. Студенты были явно растеряны, слышался ропот удивления и несогласия.

Как это унизительно — слышать такое о своем муже от своего же любовника! А вообще я предпочитаю, чтобы Джано не посвящал меня в свои урбанистические проекты, так как знаю заранее, что он тут же отвергнет мои замечания, тем более — возможную критику, ибо они приведут к спору, а мы предпочитаем сохранять в наших отношениях гармонию. И еще я не претендую на то, чтобы Джано рассказал мне что-нибудь о романе, который он сейчас пишет, хотя это было бы естественно. Две заглавные буквы на обложке — неудачная попытка сбить со следа нижеподписавшуюся. Он думает, что Кларисса ничего не замечает.

Мы позволяем себе легкие размолвки, — например, из-за анекдотов, которые он рассказывает и которые всегда ставят меня в тупик, или из-за его навязчивой боязни ядов в пище и в воздухе. Но Зандель мне объяснил, что речь идет не только об экологии продуктов питания и окружающей среды, а еще и о политической экологии. Экологические яды — здесь Зандель согласен с Джано, — дополняют и усиливают особую аллергическую реакцию на четверых генетически модифицированных политических деятелей. Едва их лица появляются на экране, он тут же переключает канал. Джано постоянно говорит, даже во сне, какое чудесное изобретение телепульт.

— Джано — человек аллергически запрограммированный, — сказал Зандель, и это одно из немногих иронических высказываний, которые он позволяет себе делать в адрес моего мужа. О Джано он говорит как можно меньше, но все же, в общем, уважительно и лишь изредка с легкой иронией. Я спросила его, известно ли ему что-нибудь о книге, которую пишет Джано. Нет, он ничего не знает.

— Странно, — заметил Зандель, — Джано всегда делится со мной своими планами, он рассказывает мне о статьях, над которыми работает или которые намеревается написать.

Я конечно же не дала ему понять, что речь идет о романе, а сказала только о двух заглавных буквах на обложке тетради.

— Что за странность! Ты уверена, что именно эти буквы там стоят?

— Абсолютно.

— Они могли бы обозначать и Деконструктивную Урбанистику, и имя какой-нибудь его тайной любовницы.

— Нет, потому что его тайную любовницу зовут Валерия, она такая тайная, что все о ней знают.

— Ты шутишь.

— Я думала, что ты тоже знаешь.

— Предпочитаю не знать.

Я поняла, что и Занделю не чуждо лицемерие. В общем, я окружена лицемерием. Да и сама я хороша. В любом случае это скорее комедия, чем трагедия. Бог даст, я никогда не стану писать роман (ведь если Джано его пишет, могла бы писать и я, а что?). И не надо думать, будто я злюсь на Джано за то, что он пишет роман. Пусть пишет, пожалуйста.

«Сначала этика, потом наука». Чья-то рука вывела красным спреем эту сентенцию на фасаде дома, в котором я живу. Может, она предназначена мне? Соседи по дому у меня люди очень любезные — «здравствуйте» и «до свидания», — и, безусловно, их мало интересует как этика, так и наука. Дорогой обойщик на первом этаже, функционер туринского банка «Сан-Паоло» и одинокий фотограф на втором, а на третьем мы с Клариссой.

Кому бы надпись ни предназначалась (может быть, просто прохожим), я никак не пойму, что нового неизвестный уличный философ хотел сообщить своим случайным читателям, провозглашая элементарное превосходство этики над наукой. Эта сентенция и программа, безусловно, имеет широкие перспективы, и, будучи применена на деле, могла бы многое изменить в мире. Начать хотя бы с того, что в 1945 году Трумэн не сбросил бы две атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки (триста тысяч погибших). Сначала этика, потом атомная бомба. Нет, дорогой Трумэн, ни такое «сначала», ни такое «потом» никого не устраивает. Потом умер и сам Трумэн, как и жители двух японских городов, и я не пожелаю ему встретиться на том свете с японцами, погибшими в Хиросиме и Нагасаки.

Остается подумать: если надпись предназначена моей персоне, что это — констатация, предупреждение, призыв или вызов? Может, я должен чувствовать свою вину, изменив этике в пользу адюльтера? Но единственный в мире человек, который может упрекнуть меня, — не какой-то неизвестный уличный философ, а Кларисса. А ей и в голову не придет обвинять меня, поскольку она тоже виновна с точки зрения этики. То, что этика должна идти впереди науки, меня очень мало трогает, потому что отношения с наукой у меня чисто случайные и поверхностные, если не считать урбанистику, но разве следует причислять к науке мою креативную и парадоксальную урбанистику?

Кларисса хорошо знает, что этика не является целью ни для меня, ни для нее. Она спокойно прикинулась, будто вовсе не видела надписи, выведенной на стене нашего дома красной краской и заглавными буквами.

После того, как я сказал: ладно, на следующей неделе я отвезу тебя в Страсбург, и полетим туда на самолете, хотя я предпочел бы, чтобы ты поехала со мной на трехдневный конгресс, как я тебе обещал раньше, — Кларисса не вспоминала больше ни о Страсбурге, ни о маленькой гостинице напротив собора. Ясно, что она хотела подвергнуть меня только виртуальному наказанию.

Этот призыв к торжеству этики воскресил в каком-то тайнике моей памяти один факт, усиливший искреннее, но поверхностное восхищение, с которым я всегда относился к Клариссе. У ее родителей была вилла в окрестностях Дженцано, где мы с ней обычно проводили выходные, а также лето и десять дней на Рождество. Там мы подружились с их старой немецкой овчаркой, которая очень радовалась каждому нашему приезду. С некоторых пор мы заметили, что она очень сдала: ходила приволакивая задние ноги, и родители Клариссы говорили, что собака старая и больная, но им не хватает смелости по совету ветеринара усыпить ее. В одну из суббот мы нашли собаку, пришедшую умирать к порогу дома. Она не шевелилась, не могла подняться, только вздрагивала и хрипела.