Все это наводит на мысль, что новый свод законов спустя сорок с лишним лет после своего издания был доступен отнюдь не повсеместно: иначе зачем было властям крупного монастыря просить перебравшегося в Москву их бывшего игумена скопировать для них этот текст?

При этом Судебник 1497 года, несомненно, был действующим законом. От первой половины XVI века сохранилось около тридцати ссылок на его нормы, причем все они однотипны: как правило, речь шла о взимании судебных пошлин («а пошлину взяти по Судебнику»).

Совсем недавно К. В. Петров и А. А. Калашникова обратили внимание еще на одну странность: сохранившиеся подлинные судебные дела первой половины XVI века, т. е. периода, когда действовали изданные в 1497 году законы, зачастую вовсе не соответствуют установленным Судебником нормам. Например, сплошь и рядом не соблюдался срок давности по земельным делам (три года на частновладельческих землях и шесть — на великокняжеских, т. е. государственных). Приговоры порой также не отвечали требованиям писаного закона: так, 9-я статья Судебника предусматривала смертную казнь за особо тяжкие преступления, включая поджог, однако сохранилось несколько судебных дел, в которых виновные в поджоге были приговорены лишь к возмещению материального ущерба.

По всей видимости, первый Судебник лишь ограниченно применялся в правовой практике того времени. Но тогда с какой целью он был издан? Однозначно ответить на этот вопрос сложно, но можно предположить, что в первую очередь кодекс был составлен для нужд столичных администраторов и судей. Законодатель провозглашает общие принципы правосудия: «посула (т. е. мзды. — М. К.) от суда не имати никому», — говорится в первой статье. «А каков жалобник к боярину придет, и ему жалобников от себе не отсылати, а давати всемь жалобником управа в(о) всемь, которым пригоже» (ст. 2). Далее подробно описывается судебная процедура и функции различных должностных лиц, указывается размер пошлин.

Получился своего рода справочник, в котором можно было найти ответ на многие практические вопросы: каков, например, должен быть размер вознаграждения недельщика (судебного пристава) за проезд от Москвы до другого города? Сумма зависела от расстояния и колебалась от десяти алтын (до подмосковной Хатуни) до восьми рублей (Двина и Холмогоры). В Судебник были также включены выписки из прежних уставных грамот и записи норм обычного права по вопросам, которые теперь входят в разделы уголовного и гражданского законодательства. Однако весь этот материал для судей того времени носил скорее характер полезной рекомендации, чем обязательного предписания.

Возможно, сами власти рассматривали первый кодекс как временный и неполный. Во всяком случае, спустя полвека на его основе был составлен значительно более подробный Судебник 1550 года.

* * *

Итак, к концу XV столетия на восточной окраине Европы возникло большое государство, правитель которого пытался на равных разговаривать и с крымским ханом, и с великим князем литовским, и с императором Священной Римской империи. Было ли Московское государство самобытным политическим образованием или его создатели ориентировались на вполне конкретную, хорошо известную им модель?

Поскольку обретению Великим княжеством Московским государственного суверенитета предшествовало несколько веков ордынской зависимости, то наибольшей популярностью пользуется версия о монгольских корнях российской государственности. Ее сторонников можно найти сейчас и среди либералов-западников, и среди консерваторов — защитников традиционных ценностей.

Почти полтора века назад, в 1870 году, известный историк и этнограф Н. И. Костомаров писал о происхождении власти московского самодержца: «старейший князь заменил собой хана со всеми его атрибутами верховного государя и собственника русской земли». Будучи человеком демократических взглядов, Костомаров возложил ответственность за установление ненавистного ему самодержавия на монгольских завоевателей.

А вот в великодержавной и антизападной концепции «евразийцев» — течения, возникшего в среде русской эмиграции 1920-х годов, — Россия объявлялась наследницей Монгольской империи, а так называемое иго — не только несчастьем, но и хорошей школой для Московской Руси, школой государственности.

Но как только из области философских спекуляций мы переходим в сферу конкретно-исторических исследований, то сразу выясняется, что представление о Московском государстве как о «втором издании» Золотой Орды не находит опоры в имеющихся источниках. Насколько легковесными выглядят попытки обнаружить прототипы структур управления Московской Руси в государствах Чингисидов, можно судить по работе современного американского историка Дональда Островского. В книге «Московия и монголы» (1998) и в предшествовавших ей статьях Островски утверждал, что московские князья XIV века, часто бывая в Орде, воспроизвели у себя виденную там систему управления. Так, дворскому при великокняжеском дворе, по мнению американского историка, соответствовал визирь при дворе сарайского хана, московскому тысяцкому — беклярибек, стоявший во главе армии и руководивший дипломатией, а боярам, входившим в думу при великом князе, — карачи-беи, заседавшие в ханском совете.

В своей рецензии на книгу Островского его соотечественник Чарльз Хальперин справедливо указал на уязвимость приведенной аргументации: московский дворский по своему статусу и функциям никак не соответствовал визирю в исламских государствах; полномочия тысяцкого и беклярибека не вполне ясны из имеющихся источников, поэтому получается уравнение с двумя неизвестными; наконец, боярская дума при московском князе ни по численности, ни по принципам комплектования не соответствовала совету карачи-беев, которых всегда было четверо (за этим числом скрывались космологические представления).

К этим критическим замечаниям можно добавить, что факт заимствования — при отсутствии прямых указаний источников — никак не может быть установлен дедуктивным путем, ведь история сугубо эмпирическая наука — это не математика! Между тем единственным логическим основанием приведенных выше спекуляций Островского является его убежденность в том, что во всех улусах огромной Монгольской империи управление строилось на одних и тех же принципах. Более того, историк явно модернизирует московские политические реалии XIV века, полагая, что князь того времени, словно Петр Великий через три с лишним столетия, мог сознательно вводить у себя органы управления, виденные им при дворе другого правителя.

Не более убедительны и попытки другого американского историка, Ярослава Пеленского, найти прообраз московских (так называемых земских) соборов в монголо-тюркском курултае, а прототип московского поместья — в казанском союргале (условном земельном владении). Созывавшиеся царями в XVI–XVII веках соборы, в которых наряду с церковными иерархами и думными чинами участвовали представители дворянства и городской верхушки, не имели ничего общего с курултаями — съездами родовой знати у кочевых народов. А поместная система, получившая развитие в Московском государстве с конца XV века, после присоединения Великого Новгорода с его обширными владениями, генетически никак не была связана с земельными порядками в Казанском ханстве, покоренном Иваном Грозным в 1552 году. Таким образом, внешнее подобие и поверхностные аналогии не могут служить надежным ориентиром в поиске источника институциональных заимствований.