Для того чтобы адекватно оценить характеристики, которые австрийский дипломат дал людям и обычаям, виденным им в Московии, важно также учесть его собственное происхождение и жизненный опыт. Барон Сигизмунд фон Герберштейн был аристократом до мозга костей. Его родная Австрия, как и Священная Римская империя в целом, была сословным обществом, где права знати были надежно защищены. И поэтому барон был явно шокирован, когда увидел, в какой зависимости от своего государя находились московские князья и бояре.

Интересно, что другой советник эрцгерцога Фердинанда — Иоганн Фабри, сын кузнеца, сделавший ученую и церковную карьеру и к концу жизни ставший венским епископом, в своей книжке «Религия московитов…» (1526), которую Герберштейн взял с собой в дорогу во время второго путешествия в Московию, напротив, полностью одобрял покорность русской знати своему государю. «Князь Московский, — писал Фабри, — имеет под своей рукой многочисленных князей провинций, весьма могущественных. Замечательно и заслуживает высшей похвалы у них то, что всякий из них, как бы ни был он знатен, богат и могущественен, будучи потребован [великим] князем хотя бы через самого низкого гонца, тотчас спешит исполнить любое повеление своего императора, яко повеление Божье, даже тогда, когда это, казалось, сопряжено с риском или опасностью для жизни. Более того, величайшим проступком и бесчестьем считается у них, если кто-то по своей воле не услужит во всем [своему] герцогу. И, напротив, весьма славна в муже покорность [государю]».

Герберштейн же называет такое поведение «московитов» «рабством». По его словам, «свою власть он (Василий III. — М. К.) применяет к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно по своей воле жизнью и имуществом каждого из советников, которые есть у него; ни один не является столь значительным, чтобы осмелиться разногласить с ним или дать ему отпор в каком-нибудь деле. Они прямо заявляют, что воля государя есть воля Божья и что бы ни сделал государь, он делает это по воле Божьей». Этот пассаж австрийский дипломат завершил фразой, которую позднее часто цитировали авторы последующих описаний Московии: «Трудно понять, то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким».

В этом месте «Записок», как и во многих других, ценность конкретных наблюдений Герберштейна гораздо выше тех моральных сентенций, которые он к ним присоединяет. Слова путешественника о том, что никто из советников великого князя не осмеливается перечить ему, прямо перекликаются с крамольными речами одного из придворных — Ивана Никитича Берсеня Беклемишева, поплатившегося жизнью за свои неосторожные высказывания. На следствии по его делу в феврале 1525 года (т. е. за год до второго приезда Герберштейна в Москву) один из свидетелей припомнил такие крамольные слова Берсеня о Василии III: «Государь-де и упрям и въстречи против собя не любит, кто ему въстречю говорит, и он на того опалается (гневается. — М. К.); а отец его князь велики (Иван III. — М. К.) против собя стречю любил и тех жаловал, которые против его говаривали».

Таким образом, в словах Герберштейна о «народе», страдающем от «тирании» государя, можно услышать глухой ропот придворных, жаловавшихся на перемену своей участи при новом великом князе. Некоторые из них еще помнили о временах, когда их предки были независимыми правителями собственных княжеств. На страницах «Записок» упоминаются, например, представители рода князей Ярославских: Семен Федорович Курбский, Василий Данилович Пенков и особенно часто — Иван Иванович Засекин-Ярославский, который возглавлял посольство Василия III к императору Карлу V и обратный путь до Москвы проделал вместе с послами Габсбургов — графом Нугаролой и Сигизмундом Герберштейном. Вполне вероятно, что именно князь Иван Иванович или его родичи снабдили австрийского дипломата сведениями о своем наследственном достоянии — Ярославской земле, о которой в «Записках» сказано, что тамошних князей монарх покорил силой. «И хотя доселе еще остаются герцоги этой области, — продолжает Герберштейн, — которых они называют князьями (Knesos), титул, однако, государь присваивает себе, предоставив страну князьям как своим подданным».

И все же, хотя под «народом», как выясняется, Герберштейн понимал придворную аристократию, а Василий III на фоне таких монархов, как Генрих VIII Английский или датский король Кристиан II, устроивший «кровавую баню» в Стокгольме (1520), отнюдь не выглядел жестоким тираном, проблема пределов власти московского государя, поставленная австрийским дипломатом в его «Записках», заслуживает серьезного внимания. Эта проблема, выражаясь языком современной политологии, заключается в отсутствии институциональных ограничений монаршего произвола.

Каким бы жестоким и властолюбивым ни был тот или иной король, но во многих европейских странах он вынужден был считаться с законами, с привилегиями тех или иных провинций (как в Испании), с Парламентом (как это было в Англии) или Сеймом (как в Польше и Литве). Во Франции высший судебный орган — Парижский парламент — обладал правом ремонстрации, т. е. протеста против незаконных (по мнению судей) действий короля: Парламент мог отказаться зарегистрировать подобный акт, и тогда, чтобы преодолеть вето, королю необходимо было лично явиться на заседание высшей судебной палаты (такая процедура называлась «ложем правосудия» — le lit de justice).

Но и там, где, как в Дании и Швеции, сильные парламентские учреждения в описываемое время еще не сложились, королевский произвол наталкивался на сопротивление высших сословий. Например, упомянутый выше Кристиан II потерял власть сначала над Швецией, а потом и над родной Данией (1523) именно вследствие восстаний знати.

В России власть великих князей (а с 1547 года — царей) не была ограничена ни законом, ни каким-либо учреждением. Не грозила монарху и серьезная оппозиция со стороны аристократии, состав которой после перехода на русскую службу ряда литовских и татарских знатных семейств стал очень пестрым. В первой трети XVI века возникло местничество, т. е. соперничество отпрысков первостепенных родов за место при дворе и в армии. Арбитром в местнических спорах выступал сам государь, что еще больше возвышало его над придворной аристократией.

Единственным ограничителем государевой воли выступали нормы христианского благочестия и позиция главы Русской церкви — митрополита московского и всея Руси, пользовавшегося старинным правом «печалования» за опальных. Но, как показали впоследствии годы опричного террора в царствование Ивана Грозного, моральных и религиозных ограничений было недостаточно, чтобы удержать монархию от скатывания к безудержному произволу, деспотизму и насилию.

* * *

Родовой чертой государств Нового времени исследователи считают постепенную деперсонализацию власти и формирование постоянных и безличных структур управления. Между тем Герберштейн, казалось бы, поведавший обо всех сторонах жизни Московии первой четверти XVI века, ни словом не упомянул о каких-либо бюрократических учреждениях. Конечно, можно попытаться объяснить этот факт тем, что все передвижения габсбургского дипломата по российской столице находились под строгим контролем и у него просто не было возможности заглянуть в ту или иную канцелярию. Но ведь и многое другое, о чем говорится в «Записках о московитских делах», автор не мог видеть сам: об этом ему рассказывали многочисленные собеседники. Следовательно, придворные Василия III, с которыми общался Герберштейн, по всей вероятности, не считали достойными упоминания какие-то избы, где корпели над бумагами дьяки и подьячие.