— Папа, а как он узнал?…

… А трудно быть папой, верно?…

… Когда моей дочке было пять лет, я обронила при ней фразу «Моё еврейское счастье!»

— Мама, какое у тебя счастье? — переспросила дочка.

— Ты о чём? — не сразу поняла я.

— Ну, ты только что сказала, что оно у тебя какое-то не такое.

— Ах, да, — спохватилась я, — я сказала «еврейское».

— А что это «еврейское»?

— Это значит, что я — еврейка, поэтому счастье у меня еврейское.

— А я? — недоверчиво посмотрела на меня дочка.

— Ты тоже еврейка, мы все — евреи.

Дочка на минуту задумалась и тут же нашлась.

— Вы, может быть, евреи, а я — ленинградка!

Я вспомнила, как когда-то спорила с папой и хотела быть шатенкой, обняла дочку и вздохнула.

… Да, папой быть трудно, но и мамой не легче!

Папы у меня никогда не было. То есть вообще-то он был, но ушёл от нас очень давно. Судя по рассказам тех, кто его знал, детей он не хотел и со всех своих жён брал обещание не рожать. Однако ни одна из них слова не сдержала, поэтому у моего папы было много жён и ещё больше детей.

Насколько мне известно, мама, выходя замуж, тоже детей иметь не собиралась, но, когда вопрос стал ребром, делать аборт категорически отказалась. Но папин ультиматум или он или дети — мама выбрала меня. Когда мне исполнился год, папа ушёл со словами: «Я тебя предупреждал» и больше никогда не приходил.

В детском саду, а потом в школе, я очень хотела иметь папу, чтобы он меня качал на качелях и играл со мной в «морской бой». Но в третьем классе, когда Танька Коновалова пришла вся в синяках и рассказала про своего пьяного папку всякие ужасы, я очень обрадовалась, что живу только с мамой.

Мама говорит, что папа был очень красивый, как Ален Делон. От Делона меня лично тошнит, у него мёд с лица капает, но маме когда-то он очень нравился. Те, кто знают моего папу, до сих пор утверждают, что я — это вылитый он.

Своего папу я увидела только раз, когда мне было двенадцать лет, и мы собрались уезжать в Америку. Мама привела меня в парк, и я побежала на качели, а мама остановилась с каким-то мужчиной, и они стали разговаривать. Я подошла к ним, чтобы позвать маму меня покачать. Мужчина меня не видел, он говорил маме:

— Дашь кусок — отпущу, уедешь. Скажи спасибо, что не пять.

— Мам, кусок чего? Хлеба или мяса? — спросила я. — Вы голодный? Хотите конфетку?

— Это твой папа, — сказала мама.

Я отдёрнула руку с протянутой конфеткой и недоверчиво посмотрела на мужчину.

— И ничего я на него не похожа, — пробурчала я.

Мужчина, то есть папа, позеленел.

— За эту сцену ещё тысячу заплатишь, — мстительно произнёс он, не глядя на меня, повернулся и ушёл.

«Почему мама считает его красивым, — подумала я, — барсук какой-то!»

Больше я никогда своего папу не видела. Мы уехали в Америку и жили с мамой так весело и интересно, что мне никто другой не был нужен.

В Америке я после окончания школы поступила в колледж, нашла себе небольшую вечернюю подработку и так закрутилась, что дома меня почти не было. По будням мама уходила на работу на цыпочках, стараясь меня не разбудить, а вечером я приходила домой, затаив дыхание, потому что мама уже спала. Виделись мы, в основном, по выходным.

Уезжать из страны, где прожито сорок лет, очень страшно. Впереди — абсолютная неизвестность. Всё, что знала раньше, казалось смешным и ненужным. Мне было жалко бросать нашу пусть маленькую, но очень славную и уютную квартиру в центре, до слёз горько, может быть навсегда, расставаться с друзьями, как в пропасть делать шаг во всё новое — язык, профессию, быт. Но в то же время именно это предвкушение новизны манило и зазывало, как голос сказочной сирены в океане.

Что я оставляла за спиной, кроме друзей, работы и квартиры? Развод, унижения, слёзы и жуткое ощущение безысходности.

Новая жизнь в Америке представлялась мне чистой тетрадкой из детства, открывая которую, думаешь, что всё теперь будет по-другому — правильно и красиво…

Незаметно, в хлопотах и заботах прошли первые два года жизни в Нью-Йорке. В нашем районе по-английски почти никто не разговаривал. Я, правда, поначалу, пробовала использовать свои знания хотя бы в магазинах. Но как-то раз мне было сказано:

— Женщина, не морочьте голову, не прикидывайтесь, говорите по-русски!

С тех пор в своём родном районе я говорю только на родном русском языке. На нашей улице нас с дочкой все знают.

Главное в Америке — улыбаться.

— Здравствуйте! — улыбка.

— До свидания! — улыбка.

— Вы приняты на работу! — улыбка.

— Вы уволены! — улыбка.

Как бы ни сложились обстоятельства, в Америке мы все должны улыбаться широко, беспечно и, желательно, белозубо.

Когда после окончания курсов по программированию я первый раз пришла устраиваться на работу, от одного слова «интервью» сжималось сердце. Заполнив бесчисленное множество анкет и тысячу раз обменявшись обязательной улыбкой то с одной, то с другой секретаршей, каждая из которых встречала меня как родную, я наконец-то вошла в кабинет. Из-за стола поднялся мне навстречу маленький бородач.

— Хай! — приветливо улыбнулся он.

— Хай! — поздоровалась я, храбро улыбаясь и умирая от страха.

Бородач задал первый вопрос. Я хотела что-то сказать, но с ужасом поняла, что проклятая улыбка судорогой свела скулы, будто приклеившись к губам. Вместо ответа я по-идиотски улыбалась.

Бородач улыбнулся ещё шире, приветливей и похлопал меня по руке.

— Не надо так волноваться! Приходите в другой раз.

Я попятилась к двери, храня примёрзшую улыбку, которая оттаяла только на улице. После двух-трёх попыток пройти интервью испуг прошёл, и, бойко отвечая на вопросы, моя улыбка означала: «Ну, спроси меня что-нибудь ещё!»

Когда, наконец, я, к великой радости, нашла работу и вместо фудстемпов — продуктовых талонов, которые выдают безработным в качестве пособия, начала расплачиваться деньгами, вся наша русская улица искренне оплакивала мою глупость и непрактичность:

— Женщина, что вы наделали! У вас же девочка растёт! Так хорошо была устроена на пособии! Зачем вы это над собой сделали?

— Спасибо за сочувствие! — улыбалась я, не вдаваясь в объяснения о том, что самое большое счастье в Америке — это жить и работать по-человечески, то есть честно получать свою зарплату не бояться проверки со стороны налоговой службы.

Итак, я пришла на первую работу и поток английского, приправленного специальными терминами, завертел меня, закружил, и я с разбегу, порой, влетала в разговорный тупик, переставая разбирать, о чём шла речь. Обычно первая стадия в преодолении языкового барьера — когда уже можешь сказать, но не очень понимаешь что говорят тебе. В таких случаях на помощь приходила спасительная американская улыбка и лёгкое покачивание головой в знак согласия. «В любом случае, — утешалась я, — если с человеком соглашаешься, ему уже приятно, а дальше будет видно, разберусь!»