Мой непосредственный начальник, как принято говорить в Америке — супервайзер, огромный толстый негр Майкл, разговаривал с жутким специфическим акцентом, по которому чёрного можно опознать даже по телефону, ловко перебрасывая языком зубочистку из одного угла рта в другой, и через слово вставлял: «Вы понимаете, о чём я говорю…» то вопросительно, то утвердительно. Кроме этой фразы я ничего не понимала, но кивала и улыбалась как можно обворожительней.

Иногда я попадала впросак. Ко мне подошла директриса, важная дама, от невыносимо сварливого нрава которой страдали все вокруг. Пробормотав себе под нос что-то нечленораздельное, она вопросительно на меня посмотрела. Согласно своей излюбленной тактике, я кивнула и лучезарно улыбнулась.

— Вы не должны улыбаться и кивать! Это просто неприлично! — взвизгнула директриса. — Я завтра ухожу в отпуск и с иронией спросила вас, чувствуете ли вы облегчение от этого! Вы понимаете, что такое «с иронией»?

Я кивала, как заводная, и жалко лепетала:

— Да, конечно! Понимаю! Это ужасно! Мы с нетерпением будем ждать вас обратно! — и ещё какую-то чушь из того, что первым пришло в голову.

Подобные неувязки случались крайне редко, и я была абсолютно убеждена, что мой трюк с улыбкой работает безотказно.

К слову сказать, и сами американцы не всегда понимали друг друга и пользовались той же практикой.

Майклу по роду службы часто приходилось обсуждать технические проблемы с американцем Лу, высоким, тощим и таким бледным, как будто из него выжали все соки. Лу отличался тем, что прочёл все книги на свете и объяснялся витиевато-затейливой глубоко литературной речью, которую хорошо понимают в высоких лондонских кругах и совсем не понимают в со-всего-света-эмигрантской Америке. В переводе на русский она по-маршаковски звучала примерно так: «Глубокоуважаемый вагоноуважатый…»

Майкл и Лу — диаметрально разные социально и психологически, тайно презирали и ненавидели друг друга, а потому вечно спорили, но вежливо, тактично — чисто по-американски, то есть сладко улыбаясь после каждого предложения.

— Вы хотите сказать, Лу… — и дальше мой супервайзер в привычной для него разговорной манере, перекатывая зубочистку, пытался изложить то, что ему удалось уловить из пространных объяснений тощего Лу, не забывая при этом добросовестно растягивать в дежурной улыбке свои похожие на хорошо надутую автомобильную шину лилово-чёрные губы.

— К моему величайшему сожалению, Майкл, — снисходительно улыбался Лу тонко-бескровной щёлочкой рта, — я позволю себе представить вышеизложенное несколько по-иному. С вашего разрешения, то, что я имел в виду удостоить вашему вниманию, звучит приблизительно следующим образом…

Одна и та же фраза футбольным мячом перебрасывалась от Майкла к Лу и обратно в течение нескольких часов. Проговорив полдня ни о чём, так и не поняв друг друга, они расходились по своим кабинетам, на ходу улыбаясь всем встречным, а проблема оставалась неразрешённой.

Шло время… Однажды ко мне подошёл Лу.

— Я хочу сказать вам нечто, надеюсь, для вас небезразличное и приятное. Смею утверждать, что ваш английский язык заметно улучшился. Вы достигли в нём необыкновенных успехов!

— Лу! — удивилась я. — Но вы так редко разговариваете со мной!

— Увы, мы действительно общаемся не так часто, как хотелось бы, — согласился Лу, — но зато теперь вы понимаете всё, что вам говорят.

— Откуда вы знаете? — изумлённо спросила я.

— Во время беседы вы стали реже улыбаться! — поклонился мне Лу и улыбнулся. А я поймала себя на мысли, что давно перестала вздрагивать от телефонного звонка, и уже не напрягаюсь, когда ко мне обращаются мои коллеги-американцы, смеюсь над их шутками и даже шучу сама. Английский бесцеремонно потеснил русский и по-хозяйски обосновался на кончике языка. Началась обычная американская жизнь.

С работой и английским у меня был порядок, а с личной жизнью — проблема.

Сначала, после развода, когда я осталась с маленькой дочкой, было не до того. Потом долго и мучительно эмигрировали, пройдя все круги ада, пытаясь получить разрешение на выезд. Приехав в Америку, училась, искала работу. И теперь, вырастив дочку, с облегчением вздохнула, посмотрела вокруг и поняла, что осталась абсолютно одна. Иногда меня знакомили, но всё было не то. Хотелось радости, счастливого ожидания, нетерпения встреч, короче, хотелось влюбиться!..

Брат позвонил мне на работу.

— Слушай, один из моих приятелей, дантист, предложил познакомить тебя со своим коллегой. Если хочешь, я дам твой телефон.

— Дай, — согласилась я, и на этом всё закончилось.

Прошло полгода. Однажды вечером раздался телефонный звонок. Незнакомый мужчина, по имени Гарик, пытался объяснить мне, кто он и откуда, а я никак не могла понять, о чём речь и при чём тут мой брат. Неожиданно я вспомнила разговор шестимесячной давности. Мы договорились встретиться в ближайшую субботу.

Гарик пришёл без опоздания и с цветами. Когда он вошёл, высокий, подтянутый, у меня пронеслась только одна мысль: «Наконец-то!»

Кожа на лице Гарика была гладкая и смугло-розовая, как у новорождённого. Я сразу заметила красиво очерченный пухлый рот, блестящие стёкла очков в тонкой оправе и подпирающую нижнюю губу глубокую капризную складку на подбородке. Он был похож на седого мальчика, держался нарочито строго, по-моему, смущался и от этого хмурился и вдруг светлел широкой, доброй и очень располагающей улыбкой.

Чем больше мы рассказывали друг другу о том, как жили раньше, тем больше поражались невероятному количеству переплетений наших судеб. Мало того, что мы оба были из Ленинграда, три поколения наших родных и близких так или иначе сталкивались, общались, дружили, любили, некоторые даже породнились. И вот теперь, на другом конце света, совершенно случайно мы с Гариком наконец-то встретились.

«Как такое могло произойти? Нет, это судьба!» — думала я.

Мама у меня замечательная. Во-первых, она совсем не похожа на тётку. В ней есть что-то мальчишеское. Внешне мы с мамой разные, но все, кто никогда не видел моего отца, говорят, что мы похожи. Во-вторых, она очень смешная. Мы с мамой придумываем шутки, передразниваем друг друга, сочиняем дурацкие стишки и хохочем до упаду.

Мама знает самые интересные книжки на свете. Когда она подсовывает мне что-то почитать, то потом не оторваться. В общем, она своя в доску, и, наверное, поэтому у меня никогда не было закадычных подружек, лучше всех было с мамой.

Но кое в чём мы совершенно не сходимся. Как назло, все в нашей семье круглые отличники. А я — в папу. Говорят, он был отпетым двоечником, и теперь я мучаюсь с его проклятыми генами. Не то чтобы я не хотела учиться. Совсем наоборот. Учиться хочу, но всегда находится что-то поважнее. А этого моя мама понять не может, потому что для неё самое главное — это учиться, и не просто, а лучше всех. Как она сама умеет это делать, я убедилась, приехав в Америку. Мама училась с утра до ночи с таким упорством и терпением, что я только тихо завидовала. Вечером она дочитывала учебник до конца, а утром он опять был открыт на первой странице, и мама опять что-то читала, писала и тихо сама себе пересказывала. Сначала я восхищалась, потом меня это стало раздражать. Мамина голова, уткнутая в книгу, была вечным укором моему легкомыслию. Я пыталась об этом не думать и старалась улизнуть из дома под любым предлогом, а их было предостаточно.