На Конюшенной у желтого казенного дома он вышел на тротуар и расплачивался медленно. Направился мешковато в подъезд. А прогуливаясь по гостиной, где утро серебрёно вычерчивало в окна темные (на самом деле желтые) драпировки и висел над консолями настоящий и родовой Кипренский, – в гостиной на коврах Евгений потирал руки.

– Здравствуйте, я заставила себя ждать, – вошла быстро Ольга, и ее глаза сияли, – давайте сядем!..

Евгений поцеловал ей пальцы и послушно присел на желтое канапе.

– Или мы пойдем ко мне? – повернулась она. – Не смотрите на меня, пожалуйста, я плохо спала нынче…. Вы, наверное, зовете в Юкки?

– Нет, – ответил Евгений. – Я к вам по поручению…

– От кого? – она подняла гордые брови, усиливая вопрос. – От кого у вас ко мне поручение?

– Ну, от Сережи, – Евгений улыбнулся, ожидая ее улыбки.

Но она опустила взгляд, переложила руки на коленях: ногти, недавно отшлифованные, блеснули.

– Я слушаю, – сказала она глуше.

– Он был у меня вечером, – начал Евгений, заглядываясь на ее хитро зачесанные волосы, будто воспринимая их на ощупь. – Да, он ночевал у меня… Он сказал, что у вас произошла размолвка, – правда?

Она молчала. Евгений набрал воздуха для речи.

– Он просил передать вам, – голос дрогнул, – что он любит вас. Мне кажется, это правда… У него странный нрав, он бывает резок, но мне кажется…

– Постойте! – вскинулась она: лицо ее потемнело от краски, глаза были лихорадочны, рука дрожала. – Минутку! Он говорил вам еще что-нибудь?

– Да, – и Евгений поднял лицо, – он просил вашей руки.

Она откинулась, закрыла лицо пальцами. Евгений не узнавал этой живости; похоже было, что выпито несколько рюмок коньяку…

– Хорошо, – она прямо-таки вскочила и стала, держась за локотники кресла. – Хорошо! Передайте ему, что я согласна. Что я люблю его. И поцелуйте его вот так, – и прижавшись к его внимательному рту своими пленительными губами, она выбежала из гостиной.

Евгений, побледневши, вышел в переднюю.

В эту ночь Евгению снилось странное: он увидал себя в обществе покойной матери Ольги, которую знал только по фотографиям. Она пришла к нему в зеленой амазонке – в комнату на Каменноостровском, – сказала негромко:

– Ты как будто бы влюблен в Ольгу?

– Нет, – ответил Евгений без страха и удивления.

– Но почему ты волновался?..

– За Сережу. Потом – меня трогала ее любовь…

– А ты любишь кого-нибудь?

– Нет, никого…

– Ну, смотри…

Но мало ли что снится нам в юности? Всего не припомнишь.

Часть вторая

Все-таки – по-прежнему – нет никакой надобности описывать, как прошли в России тринадцатый и четырнадцатый годы. Кто из нас не помнит и не будет помнить до конца сознания, помнить увечьем, болезнью или просто разительным изменением всего внутреннего существа, – помнить широкую канонаду европейской войны, сумятицу матросских дней и прочее, прочее, внедрявшееся в плоть и кровь буквально каждому?

В восемнадцатом году экспресс «Международного общества спальных вагонов и скорых европейских поездов», чуть ли не в последний свой разлет от Москвы до Владивостока с передышкой-пересадкой в Иркутске, – мчал, мотал своим бегом и супругов Киндяковых с трехлетней дочкой Танюшей. Евгений Алексеевич выглядел молодо, но дородно, благообразно, гладко выбритый, английски одетый, медлительный, малоразговорчивый; завоевания Октябрьской революции, по существу, ничего не отняли у него, ибо со смертью матери в шестнадцатом он, женатый с тринадцатого, – уже с шестнадцатого, ужаснувшись закладных, нахальства старших стряпчих, потерял остатки угодий и стал проживать подле жены, получая иногда субсидии от теток, переписывая женины переводы, получая за нее деньги. Жизнь его была без изменения легка, вкусна, барски чистоплотна. Мало же до странности изменилась наружно и жена его Александра Александровна: будто хрупкая, незначительного роста, нежная признаками, она являлась, так сказать, работником на семью – успевала переводами и корреспонденцией за границу устроить благополучие очага, успела родить дочку и воспитанием ее не обременила отменную жизнь Евгения Александровича, – и вот, устроила это путешествие из завоеванной несчастьем Москвы к Великому океану, по которому так много путей всем предприимчивым людям. Следует еще отметить, что, мобилизованный поздно, Евгений Алексеевич по военным надобностям далее Минска не бывал.

Киндяковы проехали, коротко задержавшись во Владивостоке, в Японию. Там, в Иокогаме, на Блефе, в английском отеле прожили они два года вполне счастливо, даже ни разу ничем не болели.

А судьба четы Зубровских была несколько иная. Они поженились вскоре же, а через два месяца Сережа ушел в большое плавание. По возвращении, мичманом, он пробовал служить в подводном плавании, но оно ему не понравилось, и он перешел в гидроавиацию. С начала войны он был командирован за границу и там, благодаря Ольге и ее чарующему кокетству, пробыл, – большей частью в Париже, – до семнадцатого года.

Жили они весело и шумно, много получая денег из России, много проживали.

В мае семнадцатого года через Англию – Швецию приехали они в Петроград и тотчас же почувствовали себя иностранцами. Мрачные разговоры в гатчинских, царскосельских и петроградских особняках, особенно – на Таврической, где на третьем этаже поселился в отставке полковник Эллерс, – эти нашептывания поднимали возмущение Ольги и отвагу Сергея. Он пробовал несколько раз достать себе новое назначение за границу, но безуспешно, несмотря на славную помощь жены своей, чей грудной голос был радостен и значителен в разговоре с нужным лицом, чьи молодые и гордые глаза увлекали к безрассудствам седеющих, чей веер или раздушенную сумочку подержать – доставляло чувство, подобное тому, какое испытывает верноподданный, стоя на часах у опочивальни ее высочества; и все это, повторяю, было малоуспешно. Тогда не будет удивительным сказать, что Сергей оказался в конных рядах, которые наступали на Петроград. Эта историческая междоусобная оффензива, имевшая самоубийство генерала Крымова, для Сергея кончилась бегством в Киев, куда спешно прибыла сестрой милосердия Ольга. Они проехали на Дон, а оттуда в Варшаву. Однако на Рождестве их общий знакомый лейтенант Толмачев встречает их в Бухаресте. Впоследствии он рассказывал, что Зубровские показались ему очень изменившимися: щегольство и бодрость Сергея испытывали какую-то болезненную рассеянность, а лукавая женственность Ольги казалась порой просто бесстыдством, – она много пила и была очень легкомысленна, даже непристойна.

Далее Сергей служил у Деникина. Говорили про его громкий скандал, избиение им французского офицера, который, якобы, находился в близких отношениях с Ольгой.

С Юга Зубровские перекочевали в Константинополь.

Там, а затем в Афинах они жили спокойно и даже любовно. Сергей, насколько известно, перестал в это время прибегать к наркотикам (в Ростове на гауптвахте он был известен как эфироман).

По-видимому, окрепшая воля Сергея двинула Зубровских на новые приключения. В Александрии