шляпу и шел с открытой головой, – и я загляделся на эту голову. Да, шел на меня невиданный слепец, слепая голова греческого бюста, лицо очень бледное, без чувства или почти надменное полными губами и удлиненным подбородком. А волосы этого лица были рыжи – сияющий венец аполлонов!.. И, надвинувшись, прозрели широкие глаза: как закопченное стекло в затмение, отразил мне темный взгляд влажно и глубоко – вид далеких снегов.

Я рванулся к соседке у двери.

– Это Блок? – спросил я очень живо.

Она не поняла и изумилась. Я повторил еще раз о Александре Блоке – ведь это он прошел? Она пожала плечами – она видела Алчевского, тенора Алчевского.

– Но у него рыжие волосы, – возражал я.

– Рыжие? Почему рыжие? – изумлялась она.

– Тот, который прошел с дамой?..

– Но Алчевский был без дамы, – ответила барышня уже сердито.

Я бросился по вагону: Блока не было ни в одном купе.

Я метнулся дальше – через площадку. Блока не было. Его не было нигде до конца поезда, до багажного вагона, – я остановился перед темной стеной.

Уже мотало ходом. Уже несло искры поверх, отставали назад мазутные лужи, ряд вагонов, усиливая звук, помчал рядом, оторвался, и другие помчались…

«Но почему мне причудился Блок? А может, он был, но слез провожать кого-нибудь?» – думал я, смотрел сквозь круженье огненных искр на глубокие холодные звезды…

А может быть, этого ничего не было.

12 марта 1922 г. Океанская.

Письмо, которое я не отправил*

…А может быть, у вас сохранилось хоть одно из тех глупых ямбических писем, которые я писал вам из Москвы, – и вы, опять, лежа на своем самосоне, одинокий, в очках, опять перечитываете мальчишеские строчки, и вот улыбаетесь, рассеянно сдвинув очки на лоб, глядя на окно. А за окном пушистые белые снега…

Наши споры. Знаете, жизнь моя теперешняя достаточно бестолкова, людна и людьми совсем подчас ненужными мне, но все-таки, все же мне удается задуматься о наших старинных спорах. Помните: самовар шипит, парит, липовый мед, городская халва, ватрушечки, заварные крендели, ваше «без меры в длину» тело на черной, отсвечивающей старой коже самосона, опять покусыванье ногтей, взгляд сквозь стекла и без очков, привставанье, этакий жест, смешок; а потом в (чьей? прадедовской?) «охотничьей» шубе, – на морозе, на дивном, искристом в темноте морозе вы покашливаете октавой, и напев: «В старину живали деды…»

Может быть, у вас сохранился Патер с той дикой надписью, и вы, подправив под бок Верочкину подушку, располагаетесь, раскрываете на «Винкельмане»… Но что же вы курите? Морковную ботву, или что похлеще? Но тогда…

Весна, апрельское солнце. Я слышу в комнатах голос матери и еще густой голос – ваш. Вот дверь скрипит, вы с шляпой на отлете, блестя очками, никогда не загорающий, бесподобно высокий Петрович, вы переступаете журавлем ко мне. Садимся. Марс кладет коричневую морду вам на колено и пачкает слюнявыми брылами пальто вам. О новой книжке «Русской мысли», о вкрадчивой Анне Ахматовой, об Анне Мар, этой польке с ее любовями к запахам и женственным горожанам. Но, – «de mortuis aut bene», – ее нет, дорогой де Виньи. А жила она в «Мадрид и Лувр», – на Тверской…

Да… Иногда мы заходим, вваливаемся в «конторку» при москательном холодном магазине – в гости к Эн Большому. Мы курим так, что дымные волокна уже не расплываются, болтаем всяческую чушь, мешаем Ниночке считать сдачу. Вам нравится ее наполеоновский профиль, – мне – протяжность, застенчивое лукавство… Да, и если бы, дорогой Петрович, мы были бы более самостоятельны, мы выкрали бы Ниночку из ее купеческого монастыря и – «в Москву, в Москву», где Ниночка станет Ниной Дузе.

А Дубльве, Наташка, наша double maitresse, как вы говорили. Вы все еще сердитесь, что она так и не прислала вам свою парижскую фотографию, но помните номер дома на rue Lhomond, старый-старый адрес? А знаете, я карточку потерял, потерял вместе со знаменитым зеленым бумажником где-то в грязном непотребном месте… В общем – все потерял; и остался на память завет старика Горация: Nil admirari.

Дорогой мой, единственный де Виньи! Я бы написал вам две тетради – как влюбленный. А как бы хотел я – поговорить с вами! Но… Почему вам не надумалось приехать сюда, на взморье, к китайцам – в семнадцатом году, хотя бы? Тогда бы я не опоздал, предлагая Тому, Кто держит нашу судьбу, память о своих кавалерийских блужданьях, все эти случайные встречи славных женщин, все свои случайные удачи в хлебе насущном и вот эту правую руку за то, чтобы не было у вас вашего воспаленья селезеночных путей, не было бы зловещей худобы – чтобы в восемнадцатом году не могли вы («едва дышу, лежу, как полено») думать о ладане…

Счастье*

Повесть

Часть первая

…Прошло еще некоторое время. Уже был октябрь. Листопад озолотился, опали листья и уже подмелись; и стало еще просторнее. Наступили туманы. Падающие в высоком удушении голоса сирен на Неве по вечерам доносились ясно. Троицкий мост каждый вечер завлекал своими фонарными ландышами в темноту, в городское раздолье, к газовым линиям иллюминованных длинно набережных.

Евгений сидел в своей комнате, читал или играл с Филиппом Сергеевичем в шахматы в темноватом кабинете с окнами на две стороны – и сполохи трамваев отражались на лепном потолке; проходил лосевыми подошвами Игнатий, запасный флота, камердинер и лаборант домашнего физического кабинета Филиппа Сергеевича; цокая по паркету, проходил своей фоксовой тропотой «Немчик», вывезенный генералом из Цаны; а потом приходила, оступаясь ревматически, Людмила Степановна и скликала к ужину.

В Казанскую, получивши письмо от матери, которая писала, что все-таки заниматься на шоферских курсах не умно, лучше ехать домой, можно заниматься и здесь, можно даже в деревне найти хороших учителей, – загрустив по деревенской осени, по матери и опять не в силах покинуть Петербург, Евгений после завтрака спустился на Каменноостровский и пошел на острова. У него было намерение пройти на Голодай-остров, но встреча и разминка с двумя барышнями в черном, их глаза и голоса напомнили ему о далекой француженке Александре Александровне.

«А что, если зайти к ней? Сегодня четверг и вдобавок праздник – она обязательно дома. А не поздно ли поддерживать знакомство? А почему поздно?» – в таких раздумьях он добрел до раскрытого мыса Стрелки, где опять за водной плоскостью обманно мерещился остров Котлин, где опять туманился каменный морской город Кронштадт… и