по магазинам и в кино. С некоторыми меня связывали общие увлечения, например сборка радиоаппаратуры. Мы редко ссорились. Жаль, что с ними всеми я потерял связь.

К сожалению, после восьмого класса мне пришлось с ними расстаться: я перешел в новую школу. Которая разительно отличалась от моей старой — знакомой и относительно комфортной. Это была так называемая пролетарская школа. Ученики росли в рабочих семьях, с юных лет начинали курить, пить и — совсем ужас! — «вступать в интимные отношения». Понятно, что еврейский интеллигентный мальчик был для них бельмом в глазу. И пусть директором той школы была еврейка, хотя и с русской фамилией Баранова, да и в классе со мной учился еще один еврейский мальчик, Володя Пинскер, с которым мы впоследствии подружились, — я-то был новичком!

Поэтому вскоре мои новые одноклассники решили указать мне мое место. Причем довольно подлым способом: договорились с восьмиклассниками, те подкараулили меня после школы, отвели в соседний лесок и, объяснив, что я еврей, а значит, должен быть битым, стукнули несколько раз. Я пожаловался родителям, мама прибежала в школу, устроила скандал, после чего меня оставили в покое. А в десятом классе я учился по свободному графику и в школу почти не ходил, так что свел свои контакты с юными антисемитами к минимуму.

Глава 6.

Путевка в жизнь

В СССР лето после окончания школы было самым важным и решающим периодом в жизни каждого молодого человека. Школа заканчивалась в конце июня, а в июле-августе начинались вступительные экзамены в высшие учебные заведения. Там юноши и девушки в течение, как правило, пяти лет «овладевали знаниями» и получали профессию, которая во многом определяла всю их дальнейшую судьбу.

Корреспондент «Нью-Йорк таймс» в Москве Хедрик Смит в своей книге «Русские», вышедшей в свет в 1977 году, проводил сравнение между молодым человеком в США и в СССР, каждый из которых выбирает свой жизненный путь.

С его точки зрения, американскому молодому человеку будущая жизнь представляется в виде бескрайнего поля, по которому он сам должен проложить свою дорогу, чтобы достичь желанной цели. А для советского человека жизнь — это, скорее, вокзал, где он должен выбрать свою платформу, сесть в тот или иной поезд, а дальше он уже сам повезет от станции к станции.

Сейчас любят вспоминать, что в СССР высшее образование было доступно всем. Для этого якобы достаточно было только хорошо сдать вступительные экзамены — и учись на здоровье! По сути, это было именно так, но в действительности, увы, далеко не все вузы были открыты для всех желающих.

В СССР существовали негласные квоты, или процентные нормы, определяющие, в какие вузы можно принимать евреев и сколько, а в какие — на порог не пускать. Практически закрытыми для евреев были, например, Московский институт международных отношений или физический факультет МГУ. В то же время были институты, куда «лица еврейской национальности» принимались почти без ограничений.

Я в старших классах

Естественно, официально это нигде и никогда не декларировалось, никто в приемной комиссии не говорил еврейскому юноше или девушке: «Уходи отсюда, здесь евреям не место!» — ведь это противоречило бы официальной политике интернационализма. Но существовали другие, более деликатные способы не допускать евреев в вуз. Например, можно было задать на экзамене особо сложные, нестандартные вопросы. Или снизить оценку за сочинение, написав «тема не раскрыта».

Я начал задумываться о выборе будущей профессии примерно лет с тринадцати. Учился я в школе хорошо, на четверки и пятерки, но не все предметы любил одинаково. Математика всегда была мне чужда, а физика интересна; очень нравилась химия, но я не испытывал особого желания работать в этой области. Заодно, приблизительно в том же возрасте, я занимался радиотехникой, шахматами и, конечно, учил английский язык (это увлечение английским сохранилось до сих пор).

Но настоящей любовью для меня стала биология, особенно зоология. Если другие хобби, например радиодело, приходили и уходили, то биологию я полюбил сразу и навсегда. Стремился узнать о ней как можно больше и подробнее, с удовольствием читал специальную литературу.

И в четырнадцать лет решил, что стану врачом.

Я пришел к родителям и поделился с ними своей идеей. Увы, они были вынуждены охладить мой порыв. Мама осторожно, подбирая правильные слова, объяснила, что поскольку я — еврей, далеко не все двери московских вузов будут передо мной распахнуты. И что медицинские институты в Москве евреев практически не принимают.

Удивительно, но этот факт не сильно меня травмировал. Возможно, открытие в семилетием возрасте того, что я — еврей, заранее приучило меня к мысли, что из-за этой своей инаковости я обречен в будущем на неприятные сюрпризы.

Я принял эту информацию к сведению. Но, поскольку с ранних лет был достаточно самостоятельным человеком, решил услышать отказ от тех, кто по-настоящему хорошо разбирается в этом вопросе. Еще за год до поступления я начал ходить в различные приемные комиссии: разговаривал с преподавателями, общался и со студентами, и с теми ребятами, которые только готовились поступать. Тогда же познакомился с одним интеллигентным профессором — членом приемной комиссии МГУ на физфаке. Мы долго и искренне беседовали о вступительных экзаменах и о конкурсе. Я до сих пор помню, как он выглядел. И он откровенно спросил:

— У тебя в семье есть академики?

— Нет, — ответил я.

— А члены ЦК?

— Нет.

— Ну а секретари райкомов партии?

— Нет, конечно, — ответил я.

И вот тогда он мне очень по-доброму сказал:

— Не трепли себе нервы, все равно не получится.

Этому человеку я поверил безоговорочно.

Таким образом, к десятому классу я прекрасно изучил карту московских вузов, знал, сколько институтов существует, в какие из них принимают евреев и какие там лучшие специальности. Точно понимая, что я — не математик, искал специальность, в которой этой самой математики было бы меньше всего. Главное, чтобы без черчения и сопротивления материалов: сопромат меня совсем не интересовал.

И когда папа предложил поступать в тот же вуз, который он оканчивал в 60-х годах — Московский институт нефтехимической и газовой промышленности (ныне Российский государственный университет нефти и газа имени И. М. Губкина), — то оказалось, что именно это мне и было нужно. Для меня этот вариант был лучшим из худших.

В семидесятых годах МИНХ и ГП считался одним из ведущих учебных заведений, где готовили специалистов для работы в нефтяной и газовой промышленности. Хотя студенты ласково-пренебрежительно называли свою альма-матер «Керосинкой», институт этот имел