по-русски. На каникулы я ездил в Крым или на Украину. Еврейская религия вообще была для предков чем-то чуждым и далеким. Так что единственное, что намекало на еврейские корни, — имена дедушек и бабушек, еврейские кушанья несколько раз в год да ощущение чужой-своей крови.

Американским евреям, не говоря уже об израильтянах, вопрос «Когда ты узнал, что ты еврей?» непонятен. «Что значит когда? — отвечают они. — Всю жизнь знал».

Как правило, к дверному косяку квартиры американского еврея прикреплена мезуза[25] — а я в молодости никогда и нигде не видел мезузу, даже слова такого не знал. В доме американских евреев, даже нерелигиозных, почти обязательно найдется ханукия[26], шаббатний бокал, подсвечники, израильские сувениры — предметы, мне тогда неизвестные. Советскому еврею держать дома такие вещи было небезопасно. Даже фотографию со Стеной Плача или с видом Иерусалима советский еврей не мог повесить открыто на стену у себя дома — из страха, что сочтут это сионистской пропагандой. Про еврейские детские сады, школы, празднования бар-мицвы я и не говорю — их просто не существовало в Советском Союзе. Даже обрезание большинству еврейских мальчиков родители не делали.

Конечно, семья может сама, дома дать еврейское образование детям. Но большинство советских евреев этого и не умели, и не хотели. Разве что в семьях отказников[27] в те годы пытались детей учить ивриту, отмечать еврейские праздники, рассказывали про Израиль. А подавляющее число евреев, особенно в больших городах, чьи предки перед Великой Отечественной войной покинули свои местечки, прежде всего желали дать своим детям хорошее образование, и отнюдь не еврейское.

Да и выделяться особенно никто не хотел. Поэтому, к примеру, я довольно поздно узнал, что маца — это еврейская пища, хотя с моих юных лет она каждую весну появлялась у нас в доме.

Меня удивляет до сих пор, что ни родители, ни дедушки-бабушки не объяснили мне, что на самом деле происходило в Советском Союзе. Боялись, видимо, что правда меня обескуражит. Они все время играли в добропорядочных граждан и даже в хороших коммунистов.

В то время играли все. Лишь те, кто шел против правил, становились отказниками — диссидентами. Целые семьи страдали, но зато двигались в верном направлении — свободы и поиска корней. А для других, типа меня, это все было где-то за гранью добра и зла. Я не знал, что существуют такие люди, не знал, что есть мыслящие иначе. Я потерял время в поисках «своей» среды.

Наверное, в том возрасте — двенадцати-тринадцати лет и старше — идеи независимости народа, платы за Холокост, земли предков могли бы сильно меня увлечь и абсолютно изменить мою жизнь. Другая система ценностей и приоритетов определила бы иной род деятельности. Но благожелательные родственники аккуратно уводили меня от всех возможных «негативных» — диссидентских и сионистских — контактов и связанных с ними последствий. Я не следил за еврейской темой, не знал никого из этого круга и сейчас считаю это большим пробелом в воспитании.

Со второго по девятый класс я учился в школе № 611 недалеко от новой квартиры родителей на улице Новаторов. Учиться мне нравилось. А еще я старался не пропускать ни одного научно-познавательного фильма, которые показывали по телевизору, хоть и не так часто. В те годы в Москве по телевизору можно было смотреть только три телеканала. Никто даже не мог себе представить, что может существовать телевидение с десятками каналов, не говоря о специализированных, тематических, вроде Animal World, National Geographic или Discovery.

Просматривая напечатанную в газете телепрограмму на неделю, я заранее отмечал для себя передачи про животных, подводный мир или медицину. В результате классу к восьмому в области естествознания я обладал более обширными познаниями, чем мои одноклассники. Мама до сих пор вспоминает, как во время нашей поездки в Ленинград мы зашли в Зоологический музей, и там я провел для нее настоящую экскурсию, хотя сам видел все экспонаты впервые в жизни. Почему-то для мамы подобная осведомленность ее сына явилась полным сюрпризом.

Но, как мы знаем, любая школа — это не только учеба. Это еще и взаимоотношения с одноклассниками, учителями, а также общественная работа.

И здесь я должен признаться, что не был примерным учеником. Дисциплину не любил, часто опаздывал, болтал на уроках, а в пятом классе, когда мне было двенадцать лет, совершил страшный проступок — курил в лесопарке рядом со школой! Об этом стало известно классной руководительнице, она пожаловалась на меня маме, та ужаснулась и рассказала папе, а отец взъярился и решил меня выпороть!

Сейчас, когда ребенок защищен законом, а ударить его — уголовное преступление, трудно поверить, что в мои годы подобная практика считалась совершенно обычной, а иногда даже желательной. К детям с достаточно раннего возраста применяли физическое воздействие: давали оплеухи, тумаки, подзатыльники, били по попе, пороли ремнем. Существовало много специфических выражений для описаний этого процесса.

Меня до этого никогда подобным образом не наказывали. Наверное, потому, что я просто не совершал чего-то настолько ужасного, что заслуживало бы порки. И вот теперь — курение в столь нежном возрасте! Впрочем, порки не получилось. Папа пытался уложить меня на диван, но я кричал, рыдал, извивался, вырывался, и папе в результате этой мучительной экзекуции всего один раз удалось задеть меня ремнем. Впрочем, и этого было достаточно: я лежал и горько плакал от унижения и обиды, а папа, кажется, ушел плакать на кухню от жалости ко мне.

К счастью, в моей жизни это был единственный опыт такого брутального воспитания.

Отношения с другими детьми в школе у меня, в принципе, сложились весьма дружественные. До шестнадцати лет я был маленьким, щуплым мальчиком, часто болел и из-за этого редко ходил на физкультуру. Когда приходил в спортзал и всех учеников моего класса выстраивали в шеренгу по росту, я становился в самый конец — третьим или вторым с краю. Ну хотя бы не последним…

А ведь я был еще и еврей. Хотя в своей 611-й школе не помню ни шуток, ни оскорблений в свой адрес на эту тему. С кем я хотел общаться — дружил, а разных школьных хулиганов и сорвиголов обходил стороной. Если же в классе появлялся еще один такой, как я, то мы как-то сразу сближались. Без обсуждения «сходства» — просто между нами не чувствовалось барьеров и всегда было о чем поговорить.

У меня были друзья, хорошие и верные товарищи — Тимур Басаев, Дима Остальский, Саша Злотников. Вместе мы играли во дворе, ходили