— Пособираем?

Ваня подошел к кусту с крупными, в три лопасти, листьями, сорвал не просохшую еще от ночной росы прохладную гроздь — полная ладонь вышла. Отхватил зубами одну ягоду, почмокал. Ягода, с косточкой внутри, показалась горьковатой, она вязала и студила рот.

— Не больно-то вкусно, — скривился Ваня.

— Зато лекарство отменное, — сказал всезнающий дед. — И сердце, и зубы укрепляет. А если будешь пить горячий сок калины — даже лицо будет чище и краше… — Потом добавил с усмешкой: — Только, ясно, что не у такого старого мерина, как я.

— Ну, коли так, давай мы наберем ее побольше: приналяжешь на сок и, может, обратно помолодеешь?

— Наберем, — и улыбнулся в ответ на доброе слово внука. — Не за тридевять земель ведь…

— А может, и домой прихватим саженцы? Посадим под окном: вон как красиво смотрятся, и лекарство, пожалуйста, рядом…

— Можно и прихватить, — сразу же соглашается Солдат Иван, подумывая: что же он сам до сей поры не догадался посадить калину подле дома; черемухи куст да рябина есть, а вот такой красоты, такой пользы нет рядом.

На другом берегу реки, над пармой, в небе с редкими белыми облаками, поднимается солнце — оно, всходя, уменьшается в диске, но становится все горячее. Разгуливается ветерок, унося остатки сонливости. На осклизлых камнях, обегая набрякшие влагой коряжины, беспечно и чисто воркует вода. Прохладно и легко идти по едва приметной в травах старой охотничьей тропе.

— Дедушка, тут, у берега, гляжу, лес смешанный, — говорит шагающий сзади Ваня. — Береза да осина, а сосны совсем мало. И молодой кругом лес — большие сосны только изредка попадаются…

— Правильно видишь… Береговые леса здесь еще до войны вырубили. Тогда лишь пилой лучковой да тягой конской обходились, без моторов. Года два заготавливали сортовку. Сплавляли по Тян-реке. Однако людям не с руки было тут работать — далеко и дороги путной нет. А Тян-река, ведь сказывал уж тебе, течет в другую сторону: по ней ни в Сысолу, ни в Вычегду не попасть, впадает она в реку Юг, а Юг в Двину… Поэтому в ту пору сплавили одни только комли отборные, сосновые, прямые и гладкие, для самолетов — тогда их еще из дерева делали…

— А середины да концы куда девали?

— А вон они, видишь, лежат и поныне…

На продолговатом бугре высотою в человеческий рост буйствовали, густились непроходимыми зарослями бурьян да крапива, стояли свежо, зелено — на тучной почве даже у летнего солнца не хватило пыла выбелить, иссушить эти сорные травы. В их зелени багровели бусины шиповника да крупные ягоды малины.

— Целый лес, что ли, там похоронен? — удивился Ваня.

— Да-а… — вздохнул старик.

Они подошли к бугру. Ваня отодрал с одного бока ломоть замшелого дерна: в отверзшейся, веющей прелью, дыре еще можно было различить плотно спрессовавшиеся трухлявые торцы.

— Ой-ой! — вырвалось у мальчика. — Видно, здоровенный штабель был тут сложен.

— Да. И все прямые, гладкие да звонкие бревна, — подтвердил дед. — Только без комлей… Хотя и собрали было да сложили все это аккуратно, чтобы потом, попозже, пробить дорогу и вывезти отсель. Но дорогу так и не построили — война помешала, — и все досталось короедам на поживу. Да малине с шиповником в унавоз…

Старик сел на край бугра, начал скручивать цигарку. Ваня все еще стоял в ошеломлении. Потом заметил невдалеке подпирающую небеса лохмоголовую сосну. Измерил на глаз толстый темнокорый комель: в длину сажени три-четыре будет, а над ним еще вон на какую высоту взлетает ствол золотистый, круглый, литой и упругий. Пожалуй, метров двадцать еще до вершины… И все это добро истлело здесь.

— Ты, Ванюша, малинкой бы полакомился, пока я курю, — сказал Солдат Иван. Он не мог не заметить, как удручен внук нерачительностью людей.

Ваня нырнул с готовностью в колючие, обжигающие заросли шиповника и крапивы, дотянулся до мясистых, перезрелых уже, тающих во рту ягод, сорвал несколько. Но больше почему-то не захотелось.

— Ну, чего? Не вкусны? — спросил его дед.

— А, зачервивели уже. Найдем в другом месте, — не глядя на деда, отмахнулся Ваня. — Найдем, Сюдайка? — погладил он пса.

— Добро, хоть наиболее приметные деревья на развод оставили. — Дед тоже запрокинул голову на высокую шапку сосны. — Таких вот богатырей. Они и уберегли тут сосновый род от гибели…

Затем дед с внуком долго шагали молча по берегу беззаботно журчащей Тян-реки. Обоим взгрустнулось. Будто наведались они попутно на кладбище, где покоится их родня.

Дальше тропа пересекала мыс, образуемый излучиной: река, словно непоседливая девчушка, убежала куда-то, не видать и не слыхать, — потом все же, через какое-то время, послышался ее щебет.

Вышли опять к такому же, как давеча, светлому смешанному лесу.

Сюдай бегает, лает-тявкает где-то впереди, только звякнуло «ав-ав» в одном месте, а уж слышится в другом.

— Тетеревов полошит, — объяснил дед. — Тут березняк, в нем косачи и расплодились. Гляди, помета сколько…

Ваня и сам заметил кучки загогулин, похожих на ольховые сережки, но его удивило, почему же их так много в одном месте.

— Что же они, тетерева, нарочно сюда для этого дела слетаются?

Солдат Иван даже гыкнул, услыхав столь смешной вопрос.

— Нет, конечно… Видишь, какие ядреные да пышные березы стоят вокруг? Зимой косачи сидят на них, наслаждаются, сережками лакомятся. А на ночь бухаются в снег, на свою лежку. Долгими ночами и складывают эдакие кучки. Может, им от этого и спать теплее…

— Ты, дед, всегда так понятно рассказываешь, — вздохнул Ваня.

— Мне, дорогой, тоже ведь кто-то обо всем этом поведал. В том-то ведь и жизни смысл, чтобы людское знание передавать из колена в колено… — Он посмотрел на внука, согнувшегося над тетеревиным пометом, последил, не брезгует ли он дотронуться пальцами до высохших закорючек, добавил в поучение: — И пускай бы всегда передавалось. Чтобы и в будущих веках люди не забыли грамоты лесной да языка вод… А то ведь нынче как? Сыновья заправских охотников ничего не знают и даже знать не хотят…

Они заметили поодаль черных тетеревов, уже сдутых с берез дыханием надвигающейся осени. Ох, и красивая птица! Голова высоко посажена, хвост раздвоен на два серпа, блестит на солнце, будто смазан черным лаком. Жаль, что издали не видно ни красных бровей, ни синеватой грудки, ни белейшей белизны подхвостья. А вот если бы раскрылась вся эта краса, заиграла всеми цветами радуги — как бывает весной на току, — глаз не отведешь и о выстреле позабудешь, хотя и явился затем, чтобы вкусного мясца добыть…

Но вот под одной из