никакого разрыва между чувствами и действиями — просто непозволительная роскошь.

Белые вспышки плетений сверкнули в воздухе, пролетели мимо него, не задев, и он удовлетворенно опустил глаза вниз, услышав грохот — минус ещё одна ваза.

— И чтобы до приезда Главы я тебя за столом больше не видела!!! Такой «дикарь» никогда не сможет стать частью рода Фу! Недостоин!!!

Он начал насвистывать, когда свернул за поворот — коридор был пуст. Расстегнул верхнюю застежку на халате, разворошил волосы, и мягким пружинистым шагом побежал в сторону «свиточной».

* * *

На самом деле Госпожа Эло нравилась Косте.

Нравилась так, что он специально выводил ее из себя. Потому что это было единственным способом добиться безраздельного внимания — быть плохим.

Чем больше он делал неверно — тем больше внимания уделяла ему Госпожа-злюка.

Потому что только рядом с ней он чувствовал себя — живым.

Что-то вспыхивало внутри в ответ на злость госпожи. В ответ на ярость, гнев, агрессию. Он как будто оживал, как будто это давало повод — драться. Что-то ворочалось внутри и требовало — выводить из себя больше, сильнее, яростнее. Требовало мериться силами и не отступать — никогда и ни при каких обстоятельствах.

Госпожа Эло нравилась Косте.

Потому что была очень похожа на него самого.

Дефектная.

Сломанная внутри, не-живая. Сломанный цветок, который пытается жить… Хотя нет, не хрупкий цветок — сломанное дерево, кряжистое, такие растут на самых вершинах Лирнейских, которое и выжить то не должно, так его потрепали метели и ветер. Дерево, корни которого наполовину висят в воздухе и второй половиной оно отчаянно цепляется за скалу, чтобы не рухнуть вниз… Дерево, расщепленное пополам, потому что в него не раз попадала молния… высохшее наполовину и искореженное…

Вот такой он нарисовал бы госпожу рода Фу.

Госпожа Эло нравилась Косте. И…он завидовал госпоже. Потому что у нее было то, чего не было у него — Косты — жажды жить. Причины жить.

В нем не было столько огня, чтобы позволить себе тратить его так бездумно. Позволить себе смеяться, гневаться, плакать… Для этого нужно быть свободным. Он — свободным не был.

И что-то сломалось в нем после ритуала в подземельях этого дома. Что-то ушло и вместо этого пришло — белые всполохи силы и… пустота внутри, которую он никак и ничем не мог заполнить.

А госпожа Эло давала энергию и силы.

Коста заряжался чужой яростью, впитывал ее, и отражал обратно. Потому что только в ярости она не смотрела сквозь него, как на пустое место.

Ярость госпожи Эло давала желание жить и — рисовать.

* * *

Кисти, тушь и всё, что нужно для рисования он выторговал себе на второй день, когда отказался лезть в ванну ещё раз.

Пыточную бадью с пыточными эликсирами.

Или он получит желаемое — или в бадью вместе с ним придется лезть кому-то ещё, чтобы удержать его там.

После грозовой вспышки ярости дефектная сира отдала приказ удовлетворить требование, и Коста начал исследование дома.

Он ведь художник? Значит должен рисовать всё, что видит, каждый закоулок поместья, каждый выход, каждую ступеньку, каждое лицо, замеченное им.

И каждую дверь, которая ведет на выход.

* * *

Точное число людей в доме он выяснил на третий день после двух портретов, подаренных служанке.

Коста с утра до вечера пристально наблюдал за окружением Большой Госпожи и выбрал девушку, которая больше всех боялась причинить ему боль на экзекуциях — тихую, юную, с самыми нежными пальцами и сочувствующим взглядом.

Мастер Хо наругал бы его за фальшь — не самая красивая девушка на портретах вышла миловидной и такой притягательной, что рисунки точно захотят все.

«О… так вы хотите тренировать руку, юный господин? Вам нужны лица?»

Коста смущенно кивнул. И после пары вопросов выяснил, что в таком большом доме сейчас всего двенадцать человек, не считая госпожи Эло и охраны, а он сможет нарисовать — десять. Где ещё двое он не спрашивал — проследив за взглядом служанки вверх — на зарешеченные окна четвертого яруса, куда ему не было доступа.

Пару дней Коста самозабвенно рисовал. Познакомившись со всеми лично, и получив возможность побывать в конюшнях и наблюдать за работой и обязанностями каждого из слуг. Он рисовал мохнатых двугорбых южных лошадок с белоснежно-песочной шерстью, котят, деревья, цветы и фрукты, поместье, пристройки, герб рода Фу и вазы в гостиной… Рисовал всех и вся, дарил портреты каждому, кроме… госпожи Фу.

* * *

То, что рисунки обладают почти магической силой, Коста выяснил, когда за новыми начала выстраиваться очередь. Слуги наперебой — тихо, чтобы не поймала Госпожа — предлагали себя в качестве моделей.

Кухарка, которая на пергаменте вышла добрее и миловиднее, чем в жизни — пухлощекой красавицей, хотела отправить набросок дочери. Охранник, которого Коста нарисовал в мужественной позе на фоне пламенеющего закатного неба, хотел отдать невесте. Служанки просто хотели ещё и побольше — в разных нарядах.

На кухне прибавилось «сухарей-для-птиц» и большая часть совсем не черствые. В его комнате появилась вторая подушка, и каждый из слуг начал улыбаться глазами и иногда осторожно кивать при встрече в коридорах, если не видела грозовая-Госпожа.

Коста рисовал везде — в свиточной, саду, на ступеньках лестницы, сидя на подоконнике, на траве в саду и скоро все перестали задавать вопросы, что он забыл здесь, и перестали обращать внимания, завидев «молодого господина» в самых неожиданных местах.

* * *

То, что за ним следят, Коста обнаружил на четвертый день.

Все началось с пяти золотых статуэток танцовщиц в гостиной. Которых вообще должно было быть шесть. О том, что их должно быть шесть, Коста узнал глубокой ночью, когда его разбудили, заставили одеться и вызвали в нижнюю малую гостиную, рядом с библиотекой, где он постоянно бывал.

— Обыскать комнату! Обыскать сад! Обыскать места, где он был сегодня!

— Да, госпожа…но…сейчас темно в саду не…

— Обыскать всё, я сказала! Вор! — бросила ему в лицо Госпожа Эло. Плетения вспыхнули в воздухе и длинная витая плеть почти коснулась лица Косты, но в последний момент сира гневно схлопнула чары. — Сегодня ты провел здесь всё время с обеда и до ночи!

Всё время? Да, он рисовал.

— Больше здесь не было никого, кроме тебя! Вор! Арры продали тебя Фу! Ты принадлежишь Фу — каждой каплей крови! Все, что на тебе надето — принадлежит Фу! Каждая ложка риса! Каждый глоток воды — принадлежит Фу! И даже воздух, которым ты дышишь очищен артефактами Фу! Ты спишь в постели Фу и смеешь воровать⁈

Коста ошеломленно молчал.

Статуэток действительно было пять — высотой в пол ладони, литых, из чистого золота. Каждую из которых можно переплавить в фениксы. Каждая из которых легко поместилась бы в его кармане.

Но он не брал! Не брал! Он — не вор! И не так туп, чтобы воровать что-то, что можно так легко обнаружить.

—…недостоин находиться здесь! Неблагодарное отребье! Так ты отвечаешь на заботу… Отдай, что украл! А потом встань на колени и проси прощения!

«Не брал» — Коста упрямо боднул головой и отступил на шаг. «Он не брал. Он не вор. И ему не за что извиняться. Не за что».

— Говори!

— Н…н…н-н-е-е-е…

— Отвечай, я сказала!

«Н-н-н» — Коста сглотнул, заикаясь и не смог проговорить «не я, не брал» и потому просто упрямо сжал губы, мотнув головой — «не я».

— На колени!

«Не буду».

— Скажите, что вы случайно взяли, господин… Случайно,– тихо подсказывала одна из служанок шепотом. — Чтобы госпожа успокоилась.

«Не буду».

Коста низко наклонил голову, набычившись, и уперся. И продолжал молчать.

Ему не в чем оправдываться и нет нужды защищаться. Он — не вор.

— Ах так!

Плетения сверкнули в воздухе, и ударили Косте в грудь — его отшвырнуло на стену, он снес ширму по пути и ударился головой.

— Молодой господи-и-и-ин!

— Госпожа нельзя!!! Господин Ней запретил! Никакой силы! Нельзя, госпожа!

— Говори, — голос госпожи Эло звучал сипло. — Открой рот и признай вину!

Коста оттолкнул руки служанки, которая кинулась помочь ему встать, выпрямился напротив госпожи Эло, упрямо наклонил голову и…молча сплюнул. Прямо на юбку госпожи Эло.

Белое облако, пронизанное грозовыми разрядами, окутало женскую фигуру посреди гостиной и…

— Госпожа!!!

… истаяло.

— В комнату его. Никуда не выпускать. Не давать ни еды, ни воды, до тех пор пока он не откроет рот и не признает свою