отмосткам обошел корпус. Проходя мимо общежития, оглянулся. Окна их комнаты едва отсвечивали. В кармане нащупал письмо от Аллы. И вдруг он понял, что никуда не деться сегодня от тоски, от которой на дежурствах есть только одно средство — встать за операционный стол.

Странные мысли приходят в голову Саше перед свадьбой. Пролетят годы, когда-то настанет трезвость и даже будничность в их отношениях. Понятен ли ему мир мелочей женщины — в сущности, тонкий и удивительный мир?

В прошлом году, когда она приехала на каникулы, он взял отпуск и повез ее в Льгов, к своим дальним родственникам. Купил ружье, наладил удочки. Но так они никуда и не сходили, потому что он почти все время провел в больнице: помогал оперировать. Пропадали билеты в кино, мялись в чемоданчике новые платья…

А однажды, уже в своем районе, он возвращался ночью из больницы. От самого парка за ним бежала бездомная собака. Он решил провести над ней один хирургический эксперимент и запер ее в сарае. Через несколько дней, узнав о его планах, Алла попросила не оперировать собаку: собачка такая ласковая и умная. Но Глушко только посмеялся: чудачка, а еще учится в медицинском.

…Весь вопрос, отбивался он, заключается в том, чтобы удачно поделить себя на две части — для семьи и для медицины. У других это получается как-то естественно, без жертв.

Весь вопрос, возражал он себе через минуту, заключается в том, чтобы не делить себя. Где проходит межа, там не бывает справедливости.

Возникло ее лицо, веселое, милое и такое незаметное, когда оно рядом. Он шел и всматривался в него, а оно уходило, расплывалось, но он видел в ее глазах упрек. Хохотушка, беспечная девчонка, она часто говорила, что с ним ей будет легко.

Когда у больничных ворот вспыхнули фары машины, Глушко очнулся. Он прошел в приемный покой, двери которого были открыты. Сестра на краешке стола гладила косынку. На стене у кушетки скрипел наушник, склеенный белой полоской пластыря. Санитарка в конце анфилады мыла ванну.

Машина подъехала к корпусу, и почти сразу в вестибюле послышались торопливые мужские голос? Сестра поставила утюг в угол и поспешно повязала косынку. Четверо мужчин внесли носилки. Двое из них были в военной форме.

— Из тюрьмы, — сообщил один. — Доктор, можно побыстрей?

Глушко шагнул к носилкам. Татуированная рука холодная, с синими ногтями. Поверх одежды грудь перевязана кровавыми бинтами.

— Заключенный пырнул своего же, — сказал милиционер. — Мы это быстренько его сюда, только, однако, не знаю…

Сестра разрезала бинты. Небольшая ранка под левым соском слабо кровоточила. Глушко послушал сердце — тоны едва уловимы.

— В операционную, — распорядился он.

Четверо подхватили носилки и пошли за сестрой. Перед ними расступались набежавшие сюда дежурные сестры и санитарки из отделений, видно уже успевшие узнать все подробности, — кумушки в белых халатах.

Раненого доставили быстро. Работников тюрьмы подгоняли слабые стоны.

Когда его положили на стол, Глушко одним движением скальпеля обнажил на предплечье артерию. Прибежала дежурный терапевт Лыскова. Саша поручил ей внутриартериальное нагнетание крови, а сам смазал руки йодом и надел стерильный халат. Самое важное сейчас — время, но в медицине в подобных случаях почти ничего не значит быстрота одного человека.

— Говорят, ему отомстили, — сказала операционная сестра.

— Йод! — попросил Глушко.

— Милиционер рассказывал, — поделилась Лыскова, — что лет семь назад где-то на севере вот этот бандит, Изотов, пырнул ножом какого-то заключенного…

— Накрыться! — попросил Глушко.

— …не убил, в общем, тот легко отделался. И вот встретились через семь лет в нашей тюрьме. Его на прогулке напильником…

— Давление есть?

— Едва-едва, — ответила Лыскова. — А где Ростовцев? Он ответственный…

Глушко не слышал вопроса. Операционная сестра пожала плечами.

Раненый слабо застонал. Потом внятно выругался.

Ори, бандит, взывай к справедливости! Сегодня один я буду рад твоей жизни, один я лишен возможности сказать тебе, что ты сволочь. Не могу назвать тебя сволочью из лечебных соображений, потому что сегодня тебя нельзя расстраивать. Видишь ли, это подорвет твои силы, твое драгоценное здоровье. Завтра, если вытянешь, ты уже будешь валять дурака, требовать жратвы погуще и измываться над охраной, которую к тебе приставят.

Ори, гражданин, никто тебе не заткнет глотку: у нас действуют уговорами и ласковым обхождением. Ты выживешь, ручаюсь. Мы не будем спать всю ночь около тебя, из-под земли достанем нужное лекарство — выживешь! Я зашиваю шелком твою рану на сердце. Она больше не кровоточит. Пустяковая рана, от который ты мог погибнуть, замешкайся мы на пять минут. Помни, что у тебя в сердце будет замурована ниточка, которую сработали для порядочных, для настоящих людей. А в твоих сосудах сейчас течет кровь безвозмездных доноров. Они сдавали ее бесплатно и думали о летчике-испытателе или о верхолазе, а может, думали о дружиннике, упавшем от твоего ножа…

— А давление выравнивается, другой бы уже… — сообщила Лыскова.

— После этой ампулы можно перейти на внутривенное, — распорядился Глушко, зашивая мышцы.

Напряжение прошло. И у сестры не валились теперь из рук инструменты.

— И вы никого не вызвали? — снова обратилась к нему Лыскова.

Это был и упрек, и восхищение. Упрекала дежурный врач, которую завтра на утренней конференции, спросят, почему не посоветовались со старшим товарищем. Восхищалась женщина, отдавая должное смелости молодого хирурга.

Не так уж трудно прослыть хорошим врачом. Качества исцелителя в глазах больных часто определяются обычными человеческими достоинствами. Надя помнить об этом, когда о тебе пойдет слава по району. Иначе можно ошибиться на свой счет, получив от больного первую благодарность, и решить, что всего достиг.

Сегодня его никто не будет благодарить. Совсем наоборот.

Изотова положили на каталку и отвезли в маленькую палату, возле которой уже сидел человек из охраны. Он оглядывал себя с интересом — странно и непривычно человеку в халате.

Глушко постоял у двери, удовлетворенно сказал:

— Черт с ним, пусть живет!

По коридору торопливо шагал Ростовцев. Вот еще канитель! Лыскова, как видно, все ему рассказала. Их беспокоит, что им говорить на конференции, когда спросят, почему такую операцию делал стажер и почему не вызвали главного хирурга?

Красота женщины — хитрость природы.

Глупый мужчина за ней ничего не увидит,

а у глупой женщины за ней

ничего не спрятано

В тихом сумрачном вагоне пахло семечками и табачным дымом. Под стук колес звякала железная петля, в соседнем купе тоже что-то ритмично и звучно вздрагивало. Жидко светил фонарь над проходом. Было грустно от этого комфорта военных времен, который еще сохранили некоторые пригородные линии. Вспоминалась мама. Она тревожно смотрела в