— У тебя всё в порядке?

— Да. Говори, давай.

Она ещё помолчала, я услышал звуки, похожие на всхлипывание. Но она никогда не плакала; злилась — да, но не плакала.

— Вадим хочет к тебе приехать, — голос спокойный, уверенный и немного недовольный, но это не удивительно: Вадим всегда был маменькиным сыночком, а тут, можно сказать, проявление характера, поэтому понятно, почему недовольный. — Не знаю, откуда на него такая блажь нашла, но я не против.

— Я тем более не против, пусть приезжает.

— Хорошо, я передам ему. Пока.

— Пока.

Я задумался: ко мне хочет приехать сын. Странно. За десять последних лет мы виделись с ним раз пять, может шесть. Ещё звонил ему на дни рожденья, поздравлял — и вдруг хочет приехать. Странно. Даже как-то… даже как-то боязно. Что я скажу ему при встрече?

— Что случалось? — спросил Лёха.

— Да ничего… так, сын приезжает.

— Сын? Большой?

— Двадцать два года.

— Большой. Женат?

— Какое, даже в армии не был.

— Не был? — хмыкнул Галыш. — Армия нужна, без неё мужик никак, тем более нынче всего год служить. Это мы по два года отхватили — это да. А год, так, бахвальство. Батя мой вообще трёшку служил в пехоте. А на море и того больше.

— Не в годах дело, — махнул рукой Лёха. — Какая разница сколько. Главное, был. Понюхал, попробовал, мужиком стал. Мой, вон, охлёсток, не хочет идти. Ему рано ещё, конечно, но тоже вот скоро. Но я с ним ещё поговорю, объясню как полагается!

— Тоже мне объясняльщик, — улыбнулась Люська.

— Григорич, твою мать! — воскликнул Галыш.

— Ты чего, Сань?

— Да редактора зовут — Григорич. Я же помню, из головы просто выскочило.

Лёха рассмеялся:

— Ну, теперь можно ещё по соточке.

Свечерело. Лёха принёс керосиновую лампу, повесил над столом. Мягкий свет фитиля осветил беседку, бросил по сторонам корявые тени. Люська повела глазами по теням, вздохнула глубоко и вдруг запела:

Галыш подхватил. Дуэт получился красивый, я даже вскинул брови от удивления. Ласкающий, томный голос Люськи и неожиданно сильный тенор Саньки Галыша заставили прислушаться и вытянули из глаза слезинку. Я посмотрел на Лёху, тот улыбался и тоже слушал, слегка покачиваясь в такт мотива. Для него этот дуэт не стал откровением, только Серёня дремал, прислонившись головой к столбику беседки.

Я налил себе водки, выпил. Слова ложились на душу лёгким белым полотном, снежным, как сама песня, и потому прохладным. А душа как раз требовала прохлады и требовала полёта, и мне захотелось подхватить этот чистый русский напев, дать ему волю, дать возможность наравне с Люськиным голосом поплыть вдоль по темнеющей улице Светлой, порадовать народ красотою исполнения… Слава богу, удержался, не испортил песнь своим фальшивым хрипом.

Пришёл Аркашка, трезвый. Остановился возле беседки, дождался, когда песня кончится, кашлянул в кулак. Лёха махнул ему рукой, приглашая за стол.

— Давай к нам, Аркань. Выпьешь?

— Да не, — замялся тот, — завтра с утра до Проскурина надо съездить, заказ люди дали. Мне бы вон с Романом перемолвиться.

Со мной? Я удивился: с чего бы вдруг? Не то чтобы нам не о чем было поговорить — говорить всегда есть о чём — просто странно: ни с того ни с сего…

Я встал, подошёл к нему, протянул руку. Аркашка нервничал. Глаза его немного косили, как будто он набедокурил и от того чувствовал себя виноватым. Ну сущее ребячество, если уж кто и должен чувствовать себя виноватым, то явно не он.

— Здорово, Аркаш. Случилось чего?

Аркашка пожал мне руку, кивнул неуверенно.

— Да, в общем… Ты, помнится, говорил, пенсия маленькая и с деньгами у тебя… в общем не очень, ну там телевизор нельзя купить, — с каждым произнесённым словом его голова опускалась ниже и под конец фразы подбородок уверенно лёг на грудь. Тяжело ему давалось общение на трезвую голову.

— Может выпьешь? — предложил я.

— Нет-нет! — едва ли не испуганно произнёс Аркашка и даже отступил на шаг назад, зато воспрянул духом и изъясняться стал понятнее. — Нельзя. Завтра в Проскурино надо ехать, заказ есть. Вот я и подумал, может и ты со мной? Деньги не очень большие, но всё по-честному будет, не обижу.

— Я? Знаешь, Аркань, я бы не против, конечно, но я не строитель и не плотник. Я и топор-то в руки брал только чтобы сломать чего-то. Понимаешь?

Аркашка кивнул и тут же поспешно добавил:

— Да там делов-то ничего сложного. Я сам всё сделаю, тебе только подержать надо будет, да подать, ежели чего надо. Не сложно.

Ага, вон как: принеси, подай, сядь в тенёчек не мешай. Нормально. Много на такой работе не заработаешь, ибо подсобный рабочий самая неквалифицированная во всех отношениях профессия. Но почему бы нет? Тем более, сын приезжает, расходы увеличатся, да и телевизор тоже неплохо было бы приобрести наконец.

— Ладно. Когда ехать?

— Завтра. — Аркашка оживился. — Завтра утром. В полседьмого автобус с остановки от хозяйственного отходит. Ты приходи. Инструмент у меня есть, ты только одежонку плохонькую какую возьми с собой, чтоб переодеться. Не в чистом же работать.

Вот и договорились. Аркашка ушёл, я тоже стал собираться. Если завтра на работу, значит надо поспать и проспаться, одним словом, подготовиться. Лёха начал было возражать, дескать, хорошо сидим, какая работа? Но Люська его упокоила, а Галыш предложил выпить на посошок. Ну как же без этого! Выпить на посошок — это святое, иначе пути не будет. Мы выпили, попрощались. Напоследок Люська нагрузила меня провизией, наложила всяких вкусностей в корзину и сунула мне в руки. Я не противился, кто ж от такого отказывается, одна беда — холодильника нет, как бы не испортились продукты.

Вернувшись домой, я поставил корзину на пол, накрыл старой скатёркой и сел на диван. Муська потянулась ко мне, принюхалась. Я дыхнул, и она брезгливо отвернулась. Я развёл руками.

— Да, пьяненький. Извини, дорогая.

Включил будильник, лёг. В голове закружилось; закрыл глаза, вздохнул довольно. Хорошо посидели: банька, шашлыки, песни — славно. И душой отдохнул, и телом. Давно такого не было, если Лёха ещё раз пригласит, пойду непременно.

Подъём в шесть утра стал для меня небольшим шоком. Я уже отвык просыпаться так рано, а после вчерашнего праздника и вовсе вставать не хотелось. Однако будильник издавал грубый скрежет, негромкий, но настолько раздражающий, что встать пришлось. Я нажал отбой, скрежет исчез, и в голове зародилась трусливая мыслишка плюнуть на всё и опять лечь спать. Диван ещё хранил моё тепло, да и мыслишка, если задуматься, не такая уж трусливая… Нет, во-первых, обещал, во-вторых, деньги нужны. Пойду.