Поднимаемся на катер, здороваемся с командой — старшиной, мотористом и двумя матросами.

— Сколько же ходу до Нижнего Пронге? — интересуется Валерий.

— Как пойдем, — неопределенно отвечает старшина, не желая, видимо, загадывать. Это «как пойдем», понимаю я, относится к погоде, которая может вдруг перемениться.

С нами собирается на заездок и сам Иван Никитич. Хотя со вчерашнего дня там ничего нового не произошло — рыба все так же идет негусто, однако лишний раз побывать в бригаде не мешает. Да и нас пустить одних на заездок неудобно. Он просит старшину погодить и идет в контору отдать какие-то распоряжения. Через четверть часа возвращается и велит отваливать.

Сразу за щетинистым мысом, на котором, свесившись с обрыва, растут редкие сосны, показывается длинный забор — бердо, чуть поднявшийся над водой, и невысокий дощатый домик на помосте — жилище рыбаков.

Но катер, прежде чем приблизиться к заездку, с полчаса еще идет по глубокому каналу, потом круто поворачивает и медленно, на самом малом плывет к глаголи, где стоят женщины-рыбачки в ватных куртках и красных косынках, перебирая крючьями садки. Заметив на катере председателя колхоза, одна из них кричит:

— Что-то зачастили, Иван Никитич!

— Разве надоел я тебе? — смеется председатель, хватаясь за колья, вбитые в речное дно, и, подтянувшись на руках, прыгает на мокрый дощатый настил.

Следом за председателем колхоза так же ловко прыгает Валерий Благодатский, а мне не повезло: только я перекинул ногу, катер неожиданно отогнало течением. Тогда Валерий хватает багор, подает матросу, и тот подтягивает катер.

Не скажу, чтобы я себя чувствовал уверенно, шагая по настилу. Узкие доски гнутся, качаются и, кажется, вот-вот ускользнут из-под ног. Да и перильце из тонких реек тоже не внушает доверия. А рыбаки и рыбачки, на мое удивление, бегают взад-вперед по этим зыбким тротуарчикам, погружая в воду крючья, насаженные на длинные шесты, перебирают снасти, в которых плещется рыба, и перегоняют ее в ловушки.

«Сколько труда вложено людьми в это сооружение, — думаю я. — Кроме парового молота, которым вбивают сваи в речное дно, никакой другой техники тут не применишь. Все остальное сделано руками, но, как во всякое древнее ремесло, в него вложено немало мудрости и сметки».

Я иду вдоль заездка и просто диву даюсь, до чего же здесь все устроено хитро. Не знаю, возводили в старое время точно такие же сооружения или наши рыбаки внесли в технику лова что-то новое. Может быть, тогда не было копра для забивки свай и их вколачивали в донный грунт вручную?

От холмистого берега и до фарватера (в устье Амура много банок и мелей, поэтому фарватеров несколько, и идут они по глубоким каналам) тянется уже знакомое нам бердо — забор из укосин и жердей. Расстояние между ними всего 50—60 миллиметров, чтобы рыба не могла проскочить в отверстие. В одних местах длина городьбы 500—600 метров, в других достигает двух-трех километров. В самом конце глаголи находится так называемый способ с долевыми ловушками и воротами, потом садки довольно толстого плетения.

Идет вверх по реке косяк горбуши или кеты, наткнется неожиданно на бердо — станет, идти некуда! Постоит в нерешительности и поплывет вдоль длинного, чуть вогнутого забора. Увидит в конце глаголи открытые ворота — и ринется туда, подумав, что воля. Но не тут-то было! Как раз отсюда-то прямой путь в садки.

В эту смену на переборке одни рыбачки — веселые, разбитные женщины. Любо смотреть, как они ловко поднимают крючьями садки и, шагая в ряд по дощатому настилу, быстро, в темпе перебирают их. Улов хоть и мал — десяток горбуш, — но в эти дни не брезгают и малым, и через каждые пять-десять минут снова берутся за багорики.

Иван Никитич подводит меня к звеньевой Валентине Молчановой. Невысокая, стройная, с темным, скорее обветренным, чем загорелым, лицом и крупными черными глазами, она с минуту смущенно смотрит на нас, потом протягивает лодочкой небольшую руку сперва Валерию, потом мне.

Иван Никитич предлагает Молчановой рассказать нам о себе, о своих подругах.

— Ведь звено твое, Валентина Ивановна, у нас не на последнем счету...

— А что я о себе скажу? — грустно улыбается она. — Пятый год как мужика своего потеряла. Вдова. Четверо у меня ребятишек мал мала меньше. Так что горе мое неутешно. — И, посмотрев на меня из-под длинных темных ресниц, добавляет: — Только горевать, сами видите, некогда.

— Нынче не утомляемся, — замечает со стороны полная блондинка с подкрашенными губами.

— Может, еще и пофартит, чего там, — бодрым голосом возражает пожилая рыбачка в надвинутом на лоб синем берете. Она стоит, слегка опершись о багор, долго раскуривая влажную папиросу.

— Дай бог, дай бог, — вздыхает блондинка. И, глянув на золотые часики, говорит: — Вы нас, пожалуйста, извиняйте, будем переборку делать.

Переборка опять длится минут десять-пятнадцать. Отложив багорики, женщины снова собираются в кружок.

— Вот прошлой осенью путина была ничего не скажешь, — нарушает молчание пожилая рыбачка, на этот раз скручивая по-мужски козью ножку и заправляя ее табаком-самосадом. — Хоть и штормило сильно, а уж кеты взяли будьте уверены!

— Богатая путина была, — подтверждает и блондинка, кокетливо глядясь в круглое зеркальце и поправляя выбившиеся из-под платка густые пряди. — Заездок от шторма прямо ходуном ходил, думали, волны порушат глаголь и способ, однако стояли наши бабоньки, как говорят, насмерть! — И, довольная, что сказала так, весело смеется.

В разговор вступает Молчанова. Сняла платок с головы, пригладила ладонями волосы, расстегнула у ворота ватную куртку, обнажив смуглую шею с плотно облегающей ее ниткой некрупных, тусклых, под дымчатый жемчуг бус.

— Разве только шторм один! Тут тебе и ветер, и дождь какой. Вдруг катер сорвало, да с такой силой на наш дом кинуло, что плита развалилась и котлы с ухой — вверх дном. Повариха наша, тетка Агафья, на что боевая — и то струхнула. Выскочила чуть живая, да как заревет белугой: «Бабоньки, чем же я вас кормить-то, бедных, буду: котлы с ухой в Амур унесло!»

В это время из домика показывается тетка Агафья, маленькая, костистая, с узким, изрытым морщинами лицом; на голове высокий белый колпак, на