— А разве я, Валентина Ивановна, звено без обеда оставила?

— Не оставила, Ефремовна, не оставила! — подтверждает Молчанова. — Ты у нас, Ефремовна, чистый клад.

Поварихе эти слова по душе. Она приосанивается, поправляет колпак на голове и, гордая, возвращается на кухню, откуда пахнет жареным.

— Уж и задаст нам сегодня Агафья Ефремовна шашлыков, будьте любезны, — провожая ее взглядом, говорит блондинка.

Солнце вышло из-за горного перевала и остановилось над Амуром. Прилетели чайки. По тому, как они суматошно вели себя, можно было ожидать перемены погоды. И это настораживало. Хотя не верилось, что такое тихое светлое утро вдруг осилит ветер с Охотского моря — закроется темными облаками небо, и из белых гребешков быстро вырастут волны, а далекие горы, мысы и увалы, покрытые синеющим лесом, потонут в сплошном тумане.

Может быть, чайки прилетели потому, что густыми косяками пошла рыба? Говорят, бывает и так!

— Ну, девочки, — встает Молчанова, — начнем-ка переборочку.

И снова, в который уже раз, рыбачки хватают багорики и мелко-мелко перебирают сети. Эта переборка оказалась счастливой — сразу несколько сот горбуш загнали в ловушки.

— Не зря чайки прилетели, чуют, что рыбки прибавилось, — говорит Валентина Ивановна. И шутливо добавляет: — Однако до водки, девочки, далеко.

Оказывается, по старой рыбацкой традиции, после каждой тысячи центнеров выловленной рыбы устраивается торжественный обед: тройная рыбацкая уха под водку.

В прошлом году, когда шла осенняя кета, несмотря на ветры и штормы, такие торжественные трапезы устраивали каждый день. А нынче еще ни разу.

Не скажу, чтобы заездок, несмотря на все его хитромудрое устройство, вызвал у меня восхищение. Я думаю, что ловить проходную рыбу, плывущую на свои родные нерестилища, чтобы дать новое потомство, таким орудием лова, как заездок, мягко говоря, расточительство.

Кстати, в одном из очерков об Амуре как раз по этому поводу и пишут: «Помимо неводов и сетей до сих пор, к сожалению, еще применяются заградительные заборы — заколы. Особенно большой ущерб приносят они на в Амуре, где их называют «заездками».

Ну, а каким же орудием лова промышлять кету и горбушу?

Ответа на этот вопрос я не получил ни в Оремифе, ни в Пронге, ни в других рыбацких селениях на берегах лимана, где нам пришлось побывать.

Старшина катера поторапливает: мол, поглядели — и хватит, пора отваливать. Но уйти с заездка, не отведав рыбацкой ухи и шашлыков, тем более когда вахту у плиты несет Агафья Ефремовна, — значит нанести обиду всей бригаде.

Наливая нам в эмалированные миски душистую уху из кетовых голов — в сети вместе с горбушей стала попадаться и летняя кета, — Агафья Ефремовна вся сияла.

— Только водки не будет, — предупредила она виноватым голосом, — не дотянули мои бабоньки до тысчонки.

— Как же посуху рыбка пойдет? — замечает кто-то из матросов.

— Моя-то, Костя, пойдет, отведай и скажи.

С другого конца уже слышится голос:

— Идет, Ефремовна, приду добавочку просить.

— А вот и не дам, — своим немного грубоватым и в то же время добрым голосом говорит она под общий смех. И тут же уступает: — Ладно, сынок, дам и добавку — хватит!

А что за чудо шашлыки из спинок горбуши!

На третье Агафья Ефремовна сварила кисель из сушеных лесных ягод — брусники, дурницы и шиповника.

Разливая его в эмалированные кружки, старушка счастливо улыбалась...

———

Идем в Пронге не оказией, а специальным рейсом, назначенным для нас, корреспондентов. Это сразу поднимает меня и Валерия в глазах команды, и с первой же минуты, как только отвалили от пристани, между нами устанавливаются дружеские отношения.

Старшина приглашает в рубку. Здесь самый крохотный винтик до блеска надраен. Сам старшина в новеньком морском кителе, при галстуке на белоснежной нейлоновой сорочке, на голове — форменная фуражка с золотистым крабом.

Этот типовой колхозный катер, плавающий просто под номером АК‑49, сразу видно, в добрых заботливых руках и здорово отличается от буксиров, обычно обслуживающих путину. А ведь и старшина, и матросы, и моторист всего-навсего колхозники, и получают они за свой труд наравне с ловцами — с центнера добытой рыбы.

Погода пока не меняется. Солнце скоро подберется к зениту. Амур, казавшийся с берега тихим, встречает довольно крупной зыбью, и катер изрядно покачивает. Пожалуй, только теперь, когда мы порядочно отошли, воочию видишь, что река здесь уже не река, и хотя она и не море, но берега так далеко раздвинулись, что без бинокля их уже не разглядеть.

В пору моей юности, помню, Амур поразил мое воображение своей широтой, своим буйством в нижнем течении, где от берега до берега три-четыре километра.

Я возвращался из глухого нанайского селения Гайтер. Добравшись — где пешком, где верхом на лошади — до Пивани, долго ожидал катера или моторки, чтобы переправиться в Комсомольск, он тогда еще только строился. Сеял холодный дождь. Над рекой стлался туман.

В ту пору берег Пивани еще не был обжит, и к склону лесистой сопки, выступавшей в реку, прилепилось несколько ветхих избушек.

Промокший до нитки, я довольно долго ходил вдоль отлогого берега. Катер из Дземги почему-то долго не возвращался.

Отчаявшись, я поднялся по тропинке к одной из охотничьих избушек, выбил ногой жердь, которая подпирала снаружи легкую берестяную дверцу.

В это время невдалеке заплескалась вода и из тумана как призрак появилась рыбацкая лодка. Ее гнал шестом, стоя во весь рост, старый рыбак-нанаец.

Я быстро побежал вниз, помог ему втащить на отмель долбленку. На дне ее кучкой лежали сазаны и щуки, и старик, прежде чем сойти на берег, стал кидать в траву еще живых рыб.

— Бери, сколько надо тебе, — великодушно сказал он, даже не успев меня хорошенько разглядеть и спросить, как я сюда попал.

— Спасибо, мне ничего не надо. — И объяснил ему, что мне необходимо переправиться в Комсомольск.

— Можно, почему нет, — сказал рыбак и добавил: — Уху сварим, покушаем мало-мало, потом можно.

— Потом поздно будет!

— Человеку кушать надо или не надо? — не то спросил он, не то сказал утвердительно.

Когда через час мы сидели на земляном полу в