Как-то обычным вечером в среду я сидела в комбинированной столовой-спальне-гостиной Эмиля с ноутбуком. Эмиль готовил еду на кухне. Ему нравилось что попроще: по его мнению, творог подходил к любому блюду, как и ржаной хлеб. По праздникам ему хотелось глазуньи и безалкогольного пива. В тот вечер на ужин была паста. Эмиль и его приятели любили наполнить форму для выпекания вареными макаронами, залить парой литров томатного соуса, засыпать парой пакетиков тертого сыра и поставить в духовку. Называлось это блюдо «спагетти в духовке».

Прежде чем приступить к готовке национального датского блюда, Эмиль помог мне с домашним заданием по датскому языку. Мне нужно было зачитать на диктофон короткий текст про горы в Италии. Эмиль помог мне с долгим е в слове «горы» – bjergene и связкой между кратким и долгим i в слове Italien; показал, как надо опустить язык во рту для звука t, чтобы вышло идеальное придыхание. Преподаватель датского критиковал мои стокгольмские гласные, и я изо всех сил старалась от них избавиться. Звуки скользили во рту, новые и вкусные. Я как раз отправляла аудиофайл, когда пришло сообщение от моего приятеля Юхана: «Я только что слышал твое имя по радио». Я решила, что это шутка. «Ты имеешь в виду мой ник в Инстаграме?» Нет. Он слушал передачу о литературе. Я открыла сайт Шведского радио в интернете. Это была короткая рецензия на сборник стихов, тихо и незаметно вышедший месяц назад. Радиожурналист болтал и болтал: современная поэзия, юные голоса и т. д. и т. п. А потом прозвучало оно. Мое имя, мое стихотворение. Критик процитировал несколько строк – его датское произношение было еще хуже моего – в полном восторге. Ему хотелось познакомиться поближе с творчеством поэта Юханны Фрид. И тут я начала плакать, плакать, плакать. Эмиль пришел спросить, что случилось, – передник с датским гербом на груди, деревянная ложка в руках – и тут услышал отзыв по радио. Я не могла унять слез. Эмиль обнимал меня, и я заметила, что он тоже плачет, но это были другие слезы – те, что блестят в уголках глаз, прозрачные кристаллики. Слезы радости.

Двумя днями позже Эмиль сказал, что звонила Нора. И даже не один раз, а два. Была пятница. Эмиль сидел у себя дома. Я лежала у себя на диване. После слов Эмиля расстояние до Веллингбю стало увеличиваться, пригород улетал от меня со скоростью ракеты, все сильнее отдаляя нас друг от друга. Наконец у меня появилась законная причина ненавидеть Нору. Она сама лезла на рожон.

– Оставь меня в покое, черт побери! – закричала я и отшвырнула телефон.

Я была вспыхнувшим сухим деревом. Скоро ветер раздует пламя, и я окажусь посреди лесного пожара. Или я была сумасшедшей поджигательницей? Я шаталась по квартире, била кулаками себя по бедрам, колотила в стены. Почему она хочет иметь все? Как она может получать все? Дай, и тебе воздастся. Нора была даром этому миру, а не ношей, она имела право получить все, что хочется. Я била себя кулаками по голове, по лбу. Ну так забирай его. Забирай этого урода. Папиного сынка. Я распахивала и захлопывала дверцы шкафа. Снова и снова. Езжай обратно в свое Осле. Езжай и трахай ее в задницу.

За окном начало темнеть. Ветер усиливался, небо почернело, словно в каком-нибудь глупом готическом романе девятнадцатого века. Сердце колотилось в груди, все вокруг стало красным, глаза в буквальном смысле застилало красной пеленой. Почему цвет злости – красный? Должен быть белый, цвет раскаленного железа, к которому невозможно прикоснуться. Для тела красный – нормальный и здоровый цвет, свидетельствующий о том, что все в порядке. Красные мышцы под кожей, розовые щеки, ярко-алая менструальная кровь – индикатор женского здоровья. А белый – предупредительный сигнал. Ток крови останавливается, и у мертвого человека белеет лицо. Высокое содержание белых кровяных телец говорит об инфекции. А синий? Синий – это цвет невинности. У мертвецов и тех, кто сильно замерз, синие губы. В норвежском флаге синий крест символизирует северные страны, неонацистский небесный свод. Я рухнула на пол, уткнулась лицом в колючий красный ковер, пованивающий кошачьей мочой. Зачем она звонила? Мне хотелось заглянуть в ее мозг, увидеть, что за тайный механизм там внутри. Хотелось протянуть руку и схватить ее за плечо. Встряхнуть ее хорошенько обеими руками. Почему она жила в Норвегии? Почему бы ей не переехать сюда? Почему бы не заразить мерзкими болезнями всю Скандинавию?

Летом Эмиль спрашивал, не хочу ли я пойти с ним на встречу с Норой, может, так мне будет получше. «Ты совсем долбанулся?» – крикнула я, и на этом разговор был закончен. Почему я с ней не встретилась, когда была такая возможность? Теперь я мучительно этого хотела. Какая ошибка! Почему я не позволила им увидеться? Почему не позволила всему идти своим чередом, чтобы все произошло как полагается, почему отказала двум молодым здоровым людям в радости интимной близости? Бамс-бамс. Я увидела перед собой двух кукол Барби, которые стукались лбами друг о друга. Им нужно увидеться сейчас. Им нужно увидеться ради меня. Все причиняло боль. Я билась головой об пол, боль на мгновение утихала и потом снова возвращалась. Я не могла лежать спокойно. Мысли метались по кругу, то и дело врезаясь друг в друга. Нужно было что-то с этим делать. Эмилю плевать, ему всегда будет плевать.

Они общались у меня за спиной. Все это время. Мне хотелось собрать всю боль воедино и отправить ее в Осло. Прижать Нору к стенке и хорошенько встряхнуть. А что потом? Что я буду делать, стоя там перед ней, ниже на целую голову, с искаженным злобой лицом? Единственное, что я могла сделать, – это написать ей. Писать я умела. Ноутбук лежал рядом со мной на кровати, я потянулась и достала его. Адреналин бурлил в крови. Я кликнула на ее аккаунт. Уставилась на ее лицо. Это было бы неправильно. Это было неправильно. Я не имела никакого права так поступать. Что это изменит? Редко что-то заканчивается из-за нажатой клавиши. Нора улыбалась в черно-белом цвете, я чувствовала, как в груди сверкают молнии, тяжелые и безжалостные. Внутри что-то опрокинулось.

И я вторглась на норвежскую территорию. Выпалила из пушек, начиненных свиной кровью. Пушек отчаяния.

Привет, – написала я. – Не знаю, какие у вас с Эмилем отношения и планы на будущее, но, по крайней мере, у него больше нет хламидий. Насколько мне известно. Я не хочу вставать между вами. С наилучшими пожеланиями.

Я нажала «отправить», и это оказалось очень просто. Без всяких драм. Мне хотелось умереть. Может, я уже была мертва. По крайней мере, подобно Анне Хеберлейн, я не была жива. В завершение я отправила Эмилю фото Норы в народном костюме с припиской: «Для папки „Мастурбация“» – и пошла спать.

Утром в субботу я проснулась рано. Небо было белым. Я зажмурила глаза. Это мне не приснилось. Нора звонила Эмилю. Я ей написала. Злость внутри меня прорвалась наружу. Она запачкала человека, который не заслужил столкновения с моей уродливой субличностью. Я встала с кровати и вышла в кухню. К счастью, посуду я накануне не била. Было тихо. Мышцы онемели. Я достала кофе, тарелку, ложку. Стыд рвался наружу. Подступал к горлу. Можно ли загладить мою вину? Заколоть кого-нибудь и принести в жертву богам? Отсечь часть собственного тела и надеяться на искупление? Поев, я поехала в Веллингбю просить прощения. Мимо проносились Сёдермальм, Васастан, Фредхэль, мост Транебергсбрун. Потом начались пригороды. Нора была на пять лет младше меня. Совсем юная. Она работала в детском саду. На фотографиях, снятых другими люди, она обычно была навеселе, иногда неловко стояла с краю группы хорошо одетых норвежских молодых людей, у чьих ног лежал весь мир. Опубликованные ей самой снимки были артистически-расплывчатыми, засвеченными (видимо, у Норы были эстетические амбиции): цветы в горшках, освещенные вспышкой, ее губы крупным планом, розовеющее небо.