Я шла домой с информационными брошюрами в руках – на обложке одной из них были стилизованные контуры женского тела с пышными формами и волнистой буквой «Y» между бедер – и думала: «Как хорошо. Хорошо, хорошо, хорошо».

Эмиль хотел, чтобы прекратились мои капризы: нытье о Норе, вспышки гнева, «эмоциональная нестабильность». Я пыталась взять себя в руки. Пыталась, пыталась, пыталась. Он не понимал, почему у меня не получается, я тоже этого не понимала. Эмиль говорил, что мне нужно покончить с этим и ради него, и – как великодушно с его стороны – ради меня самой. Он часто повторял это разными словами при разных обстоятельствах, одновременно злобно, отчаянно и рассудительно. Но на меня – безумную женщину, которую следовало бы запереть на чердаке, – ничего не действовало.

– Так порви со мной, раз я тебе не подхожу! Раз я хуже, чем Нора!

– Но я не хочу! – кричал Эмиль.

Наверно, ему следовало бы меня бросить. По крайней мере, он избавился бы от Норы. Ведь не его она преследовала. Иногда мне казалось, что в глазах Эмиля я предстаю просто психически больным человеком, вырвавшимся из смирительной рубашки.

Под конец Эмиль предложил, точнее, настоял на том, чтобы мы вместе пошли к психологу. Я не пыталась исследовать природу этого предложения, а сразу согласилась. Мне это показалось хорошей идеей. Его предложение создавало иллюзию, будто я по собственному почину заблудилась в лабиринте и нуждаюсь в профессиональной помощи, чтобы найти выход и не обрекать себя на заточение на чердаке на всю оставшуюся жизнь.

Церковная семейная консультация могла принять нас раньше остальных. В приемной нужно было снять обувь и сидеть в носках, послушно дожидаясь, когда тебя вызовут. На стене висел постер в стилистике семидесятых: мальчик и девочка в нежном объятии. От этой картины становилось немного не по себе, то ли оттого, что на ней были изображены дети, то ли оттого, что их любовь была такой горячей, что могла растопить заснеженный пейзаж вокруг. В приемной было тихо, только настырно тикали часы. Я испытала облегчение, когда появилась дьяконесса. Вид у нее был заурядный, как у многих церковников: тапки, кофта, седые волосы, очки. Она представилась как Йорель – видимо, потому, что так ее звали…

Мы сели, и дьяконесса положила гигантскую пластинку снюса под губу. Я задумалась, хороший это знак или плохой. В порыве добродушия решила, что хороший, чтобы с энтузиазмом взяться за этот проект. Со стены на нас смотрел кричащий красный постер со стилизованным рыцарем на откормленной лоснящейся кобыле. Вперед!

– Итак, – понимающе улыбнулась Йорель, – кто хочет начать?

Она хотела знать, как мы познакомились, что заставило нас влюбиться друг в друга, все приятные воспоминания. Это оказалось несложно. Сложным было не это. Какое у тебя чувство юмора. С тобой так интересно говорить. Ты пишешь фантастические вещи. Ты наполняешь мою жизнь счастьем. Меня восхищает твой ум, твоя красота, твоя доброта, твоя стойкость. Йорель кивала и улыбалась. Быстро выяснилось, что она любит изъясняться метафорами. Отношения – это своенравная лошадь, весы с неравными грузиками, любовь – растения, которые нужно поливать… В этом тоже не было ничего сложного. Или неприятного. Терапия была языком, на котором я могла говорить даже во сне. Было легко отвечать, легко поддерживать разговор, легко предугадывать следующий вопрос. Нет, я делала это не со зла. Просто я словно пересела с обычного велосипеда обратно на трехколесный.

Разумеется, в процессе разговора всплыла Нора. Первой упомянула ее не я, но было любопытно посмотреть, как она внезапно возникла в комнате на третьем этаже семейной консультации с видом на детскую площадку. Мне хотелось сказать ей «Привет».

Пришло время углубиться в болезненные моменты. Эмиль описал ужасную неделю в Оденсе своими словами… У меня стучало в висках, когда я слушала его версию, жестокие слова пролетали мимо: он имеет право видеться с кем хочет, Юханне не может решать за него, мои безумные выходки, я ему не доверяю. Эмиль был во мне разочарован. Он считал, что прав. Я считала наоборот.

Йорель поинтересовалась у Эмиля, спрашивал ли он у меня позволения, прежде чем назначать встречу с Норой. Он признался, что нет. У дьяконессы была наготове целая куча правил и рекомендаций, бог знает откуда взявшихся. И одно из них гласило: никто не имеет права видеться с предыдущим партнером, не спросив перед этим нынешнего, что тот думает и чувствует по этому поводу. Бинго. У нас есть победитель.

Как-то Эмиль сказал, что должен мне кое-что рассказать. Мы сидели в моей дорогой, снятой без договора, за наличку, квартире, к которой прилагалась очень старая кошка с сильным недержанием мочи. Стоило оставить ее одну больше чем на двенадцать часов, как она мстительно писала на пол. У нее была поразительная способность точно определять время. Эмиль жил в своей ужасной квартире в Веллингбю и два-три раза в неделю тратил сорок пять минут на поездку до Сёдермальма. Про визиты ко мне он упорно говорил «я съездил в Стокгольм». Такое положение дел было неудобно нам обоим, но проблему мы хотели решать по-разному. Эмилю нравилось проводить выходные у меня дома. Мне не нравилась эта неизменная разлука в воскресенье вечером. И хотя теперь Эмиль жил близко и нас разделяло совсем не большое расстояние, прощаний стало намного больше. Мне трудно было с этим справиться, я реагировала слишком бурно, неадекватно. Моя эмоциональная система дала сбой на таком глубинном уровне, что никто не мог бы сказать, как мне ее контролировать.

Когда Эмиль собрался что-то мне рассказать, я испугалась. Интересно, хоть один человек в мире когда-нибудь использовал эти слова не для того, чтобы сообщить о раке, разводе, разбитой вазе эпохи Мин?… Ничего хорошего они не обещали. В горле застряло острое стекло. Я старалась сохранять бесстрастность. Но явно безуспешно. Мы опустились на кровать. Эмиль взял мою руку в свою. Мы оказались в сцене из подростковой мелодрамы, снятой не мной, а кем-то другим.

– Позвонила Нора, – сказал он.

– Ясно, – сказала я.

Он держал мою руку в своей, его глаза наполнились слезами. Я подумала, не умерла ли Нора – правда, вряд ли она смогла бы сама сообщить эту новость.

– Я не знаю, что делать, – продолжал Эмиль.

Наступила тишина.

– Я тоже не знаю, что тебе делать, – ответила я и отняла руку.

Я не понимала, что именно произошло. Нора просто позвонила, а он тем временем сидел и разглядывал ее имя на мигающем дисплее? Или взял трубку и они поговорили? Я не осмеливалась спросить.

Вид у Эмиля был беспомощный.

Я его ненавидела. Ненавидела себя саму за то, что мои поступки привели к такой ситуации. Ненавидела Нору. Зачем она позвонила? Я ненавидела Осло, ненавидела Норвегию, ненавидела нефтяные фонды, благодаря которым норвежцы могли делать международные звонки направо и налево. Шлюхи. Почему бы им не оказать нам услугу и не заткнуться? Заткнуться, заткнуться, заткнуться. Лицо Эмиля. Твой язык в моих устах. Твои сомнения в моих руках. Рассказ о звонке вызвал во мне глухой страх. Бессловесный, мрачный, стук копыт, взбесившиеся кони, скрип рельсов под колесами поезда.