но то ли из-за того, что менты и «Береза» стали туда наведываться, то ли вообще там было чересчур многолюдно, в смысле «постороннего» народа, тусовку переместили в тишайший скверик у подножия памятника Ломоносову, гораздо более симпатичному человеку, поблизости от храма науки – старого здания Московского университета, где были гуманитарные факультеты.

Возможно, это место предложил студент с факультета журналистики типа Володи Тодреса или кто-то другой вспомнил про тусовки прежних времен на этом месте. У Михаила Васильевича появилось много вечерних поклонников из нашей среды, в том числе горевшие звездочками злополучные Кац, Кацман и некоторые другие. Но и сюда добралась дринч-тусовка и время от времени портила «атмосфэру». Собирались, однако, там до самой поздней осени затемно. Саша Ипатий приезжал на скейте, новомодном в то время, и играл с народом в фрисби, тоже до той поры невидаль. Подтягивались и прочие музыканты, но пели нечасто. Когда подъезжали ментовские упаковки (милицейские машины, их еще называли бобиками), все мгновенно ретировались через заднюю калитку в какой-то и ныне убитый переулок. Там, как и ранее на Яшке, мы не раз играли даже в ручеек (это, кажется, я вспомнил нашу школьную игру на переменках), но в основном время было посвящено высиживанию седалищного нерва на свежем воздухе и беседам о том о сем. Осень довольно долго стояла относительно сухая и теплая, и мы радовали друг друга своим общением практически каждый вечер.

Макс Ланцет

Из пипл-бука 1987–1988 годов: «По вечерам собирались на Яшке. Тут же вокруг нас, откуда ни возьмись, затусовались битломаны, глухонемые, металлисты (которых было совсем мало), панки и прочие. К ночи перебирались под защиту демократии и знаний – на Мишку, к старому зданию университета. Кто-то играл во фрисби, а однажды один толстяк-здоровяк показал класс брейк-данса».

Днем, естественно, посещались и «Этажерка», и открывшееся незадолго перед тем индийское заведение «Джалтаранг», стоявшее на Чистых прудах, и, реже, Гоголя. В «Джанге» потом постоянно заседали Леша Кришнаит и никодимовские друзья – Матвей, Август, Стейк, Бравер и прочие.

Все это требовало денег. Никодим, одевавшийся в хорошую джинсу и кожаный плащ и ездивший, как мафиозо, на такси, видимо, приторговывал чем-то (как мне рассказали уже в 2020 году Женя Зайферт и Бравер, он фарцевал джинсами из своей дворницкой тут же, недалеко от дома бывшего страхового общества «Россия», где у него был складик). А Лешу Кришнаита я как-то встретил на аллеях Битцевского парка (до Олимпиады 1980 года называвшегося Зюзинским лесом) торгующим бисерными фенечками, на которые он и Максим Ланцет (бывший школьный учитель химии у Алисы и Светы Конфеты) были большие мастера. Потом они оба работали по контрактам по восстановлению древних восточных ковров в Самаркандском музее, как мне говорили. Битцевский парк был предтечей и Измайлова, и потом уже и Арбата в смысле опытных продавцов и коммерческих художников, которые просто переезжали на новые, более посещаемые покупателями места. Но места эти нужно было еще отвоевать и засидеть. Гоняли их везде, но на окраинах не очень усердно, так же как и барахолку в Малаховке, на которую я так и не попал.

Измайлово, вернее остров посреди Измайловского парка, на котором находятся собор и прочие музейные строения (туда после наводнения из ГИМа переезжали иконы и многие другие экспонаты году в 1989-м), представляло из себя до первоначального вернисажа довольно глухой уголок Москвы. И я помню, как мы с Крокой, еще до появления там всяких торговцев и прочей тусни, ходили пешком от его подвальной мастерской и купались голышом при полном отсутствии человечества на этом заброшенном и пустынном острове. Так же купались с ним в нудистском виде, правда, не днем, как в Измайлове, а ночью, в Даугаве и пугались там близко подступавших к поверхности воды густых водорослей. В Измайловском пруду их не было, и мы вдоволь в нем бултыхались и заплывали далеко.

О лживости и двуличии советского строя

Многочисленные знакомства требовали закрепления. Попросту хотелось поближе со всеми познакомиться и найти наиболее интересных людей. Активно проходили встречи, хождения по гостям, высиживание и поиск новых тусовых мест, чтобы опять народ не рассеялся по домам и не растусовался, как в дофестивальное время. К этому мы с Поней и Шурупом относились очень серьезно, потому что к тому времени встречаться в городе стало почти негде. В «Этажерке» было стремно, оперативный комсомольский отряд «Береза» не дремал, его главный штаб находился недалеко, в 108-м отделении милиции за кафе «Лира», и винтилово происходило довольно регулярно. Пару раз, сопротивляясь этому винтилову, мы применяли тактику фестиваля – брали уже на улице под руки друг друга и цепью уходили. Но чаще всего нас поодиночке отлавливали и отводили в помещение на задах улицы, которую персонаж Ролана Быкова в фильме «По семейным обстоятельствам» называл улицей Койкого, и нудно выспрашивали и пытались запугать. Мне это было нипочем: социально я был вне обычных нападок, угроза психбольницы и уголовной статьи за тунеядство мне была не страшна, да и дурки я не боялся – прошел армию в строевых, и на работу тогда устроился в собственный ЖЭК, где в силу авторитета моего отца, председателя комитета ветеранов, график работы был абсолютно свободный. Другим хиппарям было действительно опасно – и дурдом, и тунеядка светили почти всем. Спасала неповоротливая бюрократическая машина, безалаберность комсюков и стойкость «оловянных несолдатиков», находивших лазейки по трудоустройству. А может быть, сыграл роль опять-таки Михаил Сергеевич, который на тот момент чуточку охладил пыл борцов на идеологические фронте. Или пример фестиваля, когда эти блюдуны впервые увидели совершенно свободных западных молодых людей, с приездом которых устои не рухнули, а работу им задавали скорее обычные совковые граждане, которые то фарцевали с иностранцами, то воровали, то пьянствовали и буянили. Впрочем, это как раз считалось нормой поведения, достойной только легкой проработки на собрании и лишения премии.

Впрочем, фарцовка каралась довольно строго. Иметь заграничные вещи, валюту, «Мальборо» и «Кэмел», журналы и книги, изданные за рубежом, западный алкоголь, музыкальную аппаратуру – магнитофоны и проигрыватели, диски, а также контактировать с иностранцами и знать, как выглядит валюта в кошельке, имели привилегию только сами коммуняки и их приближенные. Они щеголяли в замшевых пиджаках, кожаных пальто, дубленках, с чемоданчиками-дипломатами, в норковых шапках и заграничной обуви, а их дети – в фирменных джинсах и прочей молодежной современной одежде. Обычному человеку, даже имевшему деньги, все эти товары были недоступны: в открытой продаже их не было. Все, в том числе машины и мебель, продавалось с заднего крыльца и составляло так называемый дефицит, который можно было достать (а не просто купить!) только по блату или, если человек имел номенклатурный статус, в спецраспределителях, куда пускали по пропускам. Там тебе и финская салями, и джинсы «Левис», и сигареты «Кэмел» и «Мальборо» (не говоря уж о «Данхилл», о которых тогда никто не слышал), и магнитофон «Сони», причем все это по очень демпинговым ценам, именно по официальному курсу…

Работой в забое денег можно было заработать больше, чем на профессорской кафедре, которая привилегий не давала в обществе диктатуры пролетариата. Царили, как всегда в России, сплошное вранье, лицемерие и глупость. Это нас приводило сначала к унынию, потом к активному протесту. Кто-то видел отдушину в футбольном болении, кто-то в походах «за туманом и за запахом тайги», кто-то в роке (безобидные битломаны, например, или металлисты в коже и шипах) и диско-музыке (нью-вейв, нью-эдж, брейк-данс), без дальнейшего продвижения разумом и духом в антисоветскость. Были, правда, анархические панки, но их было даже гораздо меньше, чем нас. Еще были увлеченные буддизмом – индуизмом – йогой и прочим отлетанием в мировой космос, но те не составляли сообщества, а были разобщенными духовидцами-одиночками, социально нейтральными. А мы были самой идейно выдержанной и непримиримой почти организацией без организаторов. Этакой Системой бессистемной. При всем видимом невооруженным взглядом облике идейного врага, комсюки никак не могли ни сломить хиппарей (на крайние меры власти тогда уже не шли), ни понять и задушить в корне причины возникновения новых и новых поколений волосатиков. То, что и комсомольцы, и партийные, и чекисты жизни свои клали не за коммунизм, а за материальные блага и поездки за границу, особенно в Европу и США (якобы самые ненавистные), за возможность иметь джинсы и прочие шмотки, диски рок-музыки, как раньше джаза (а сами твердили