* * *

Костромская область. Деревня Сатино

— Несите сюда… Осторожнее по лестнице…

Господин Борецкий сам руководил разгрузкой и расстановкой мебели. Отреставрированные в специальной мастерской шкафы, столы, буфеты и диваны XIX века не представляли музейной ценности, но обошлись недешево. Часть он приобрел с рук, часть — в антикварных магазинах, выложив не запредельную, но ощутимую для его кошелька сумму. Борецкого нельзя было назвать ни расточительным, ни скупым. Он тратил в меру, не выходя за рамки своих возможностей.

— Самое дорогое не обязательно самое лучшее, — любил повторять он, выбирая вещи.

Понедельник выдался морозный, светлый. Все блестело. Парк стоял серебряный, ослепительный в лучах зимнего солнца. На крышу дома намело снега. Примыкающую к входу аллею и крыльцо с утра успели расчистить, а флигель тонул в сугробах.

Борецкий, в шубе нараспашку, без шапки, с красными щеками бегал со двора в дом и обратно, покрикивал на грузчиков, давал указания рабочим. Привезенная им из города экономка, — как он называл домработницу, — обходила комнаты, осматривалась, готовилась взять бразды правления в свои руки. Илья Афанасьевич приказал к Новому году все обустроить, подготовить к приему гостей. Он что-то грандиозное задумал, настоящие святочные гулянья закатить — во всю широту русской души.

Коренной костромич, Борецкий поднялся на перевозке грузов по Волге, на торговле рыбой, лесом, и недавно обзавелся собственной маленькой флотилией. Его мечтой был пассажирский красавец-пароход, роскошно отделанный в стиле ретро, как «Ласточка» господина Паратова из кинофильма «Жестокий романс». Переезд в Москву не отбил у него охоту прокатиться по Волге на собственном пароходе.

Другую свою мечту — обзавестись помещичьей усадьбой — он уже осуществил.

— Ну как, Ульяновна, нравится тебе здесь? — спрашивал он дородную экономку, похожую на купчиху, — с забранными в узел волосами, в темном, наглухо застегнутом платье, в накинутом на плечи пестром платке. — Правда, хорошо? По-нашему, по-домашнему. Я потом за флигелем баню велю срубить. Любишь париться?

— Люблю, — степенно отвечала женщина.

Она относилась к Борецкому как к сыну. С женой хозяину не повезло, хилая попалась, квелая, ни к чему не пригодная, — ни к домашним хлопотам, ни к работе, ни к деторождению. Жили супруги раздельно уже годков семь, но официально не разводились.

— Вы бы на улицу не выскакивали без шапки-то, — сказала ему Ульяновна. — Декабрь нынче лютый. Небось все двадцать пять градусов морозу. Простудитесь, а мне потом горчичники ставь.

— Так ведь тебе в радость…

Борецкий относился к Ульяновне уважительно, прислушивался к ее мнению и даже мог спросить у нее совета по поводу крупной покупки или продажи. Чутье экономку еще ни разу не подводило. Как скажет — так все и исполнится. Видно, и вправду она купеческого роду-племени.

Сам Илья Афанасьевич слыл человеком со странностями. С детства имел склонность к старинному укладу жизни, к народным гуляньям, ко всему исконно русскому — от одежды до пищи, приготовленной в печи. Если бы не бизнес, то ходил бы в шелковой косоворотке, в поддёвке [2], в сапогах; ездил бы на лошади. А так — положение обязывает. Костюм, галстук, туфли, карманный компьютер, сотовый телефон, новенькая «Ауди». Но отдыхать все равно предпочитал на Волге — ловить рыбешку, ходить на охоту, сидеть ночью у костра… Телевизор не смотрел принципиально, зато в свободное время с удовольствием читал.

Литературные пристрастия его имели большой разброс. «Мысли» Блеза Паскаля были настольной книгой Ильи Афанасьевича. Он постоянно обращался к трудам сего французского философа и ученого, который творил в восемнадцатом веке, и находил там подтверждение собственным взглядам. Что человек есть «мыслящий тростник» и что трагедия его заключается в хрупкости и неустойчивости, в попытке сохранить равновесие на зыбком мостике между бесконечностью и ничтожеством.

Еще Борецкий обожал пьесы Островского, называя их источником душевной мудрости. Паскаль — то мудрость ума, результат философских рассуждений. Русским же присуща некая языческая связь с природой, постижение мира через красоту и страдания, мучительные поиски смыcла жизни.

На его прикроватной тумбочке всегда лежал томик сочинений знаменитого драматурга. «Бесприданница», «Таланты и поклонники», «Бешеные деньги», «Сердце не камень» — разве не кладезь житейской мудрости, глубокой правды о людских слабостях и величии характеров?

То, что Островский жил и написал множество своих пьес в деревне Щелыково Костромкой области, вовсе не казалось Борецкому простым совпадением.

— Только наша земля могла родить такой талантище! — твердил он.

Илья Афанасьевич пару раз ездил в Щелыково, в мемориальный дом-музей, рассматривал личные вещи писателя и проникался духом подлинной обстановки, в которой жил и работал Островский. Любовался деревянной двухэтажной усадьбой, живописными окрестностями. Там и появилось у него желание приобрести нечто подобное, устроить такое же уютное, привольное поместье. Приглашать туда гостей, развлекаться, как деды и прадеды, чтить забытые обычаи.

— Кому, как не нам, костромичам, возрождать славу земли русской? — напыщенно восклицал Борецкий.

— Ты, Илья, совсем в патриархальщину ударился, — посмеивались над ним друзья. — Заведи еще в офисе порядок, как в боярском тереме. Секретаршу в сарафан наряди, вели за прялкой сидеть. Сам бороду отпусти, а деньги в сундуках запри. Вместо электричества — свечи, вместо телефона — голубиная почта.

— Не надо утрировать, — сердито возражал тот.

Однако прислушался, поубавил свой пыл. Но усадьбу в Сатине все же приобрел и начал облагораживать. Теперь будет здесь Святки праздновать — не в московской квартире, не в шумном ресторане, а в загородном доме, среди заснеженного одичавшего парка, под песню вьюги, под треск дров в печи.

— Портрет куда вешать будем? — спросила Ульяновна, отвлекая хозяина от раздумий.

Он с юности вбил себе в голову, что семья их ведет род от боярыни Марфы Борецкой, больше известной как Марфа Посадница, — супруги новгородского посадника Борецкого, после его смерти унаследовавшей владения и выступившей против Москвы. Она была заточена в монастырь, где погибла при невыясненных обстоятельствах.

Илья Афанасьевич считал Марфу героиней и гордился таким родством, ничем, впрочем, не подкрепленным, кроме его собственного убеждения.

— В большом зале, на почетном месте, — распорядился он.

Портрет Марфы, написанный маслом по его заказу, занял центральную стену. Хозяин отошел на несколько шагов, любуясь картиной в массивной бронзовой раме, одобрительно качнул головой.

— Хороша. А? Что скажешь, Ульяновна?

Экономка во всем поддакивала. Марфа Семеновна на портрете и впрямь вышла царицей — легкая полуулыбка, исполненный достоинства взгляд, золоченый кокошник, жемчуга, вышитая накидка.