– Что-то вроде того.

– Так ведь не война.

– Тем более! Весь век, что ли, мне по уткам да по зайцам шмолять.

– Лады.

Посмотрев в сторону берлоги, я увидел, что медведица слегка приподнялась – теперь был виден ее широкий, заросший рыжеватой шерстью лоб, по бокам от нее зашевелились двое медвежат, постарше. Забравшись на спину матери, они затеяли какую-то непонятную, нелепую возню, невольно привлекая к себе внимание.

– Я отойду к тому ельнику, – сказал Степан Денисович, показав на пригорок. – Как только медведица выйдет, стреляй! Не мешкай. Ты даже не заметишь, как она уже рядом с тобой окажется. У тебя всего лишь несколько секунд. Ты, Федорыч, останешься здесь, вот у этих трех елей.

– Добро, – отозвался опытный медвежатник, оценив удачный выбор Степана Денисовича: медведица будет как раз на линии огня.

– А я зайду немного справа. – Посмотрев на Филю, выглядевшего невероятно хладнокровным, будто бы изваяние с острова Пасхи, я сказал: – Как только дойду до той березы, можешь выходить и топать к берлоге.

– Понял.

– И еще вот что… Будь готов, медведица может выскочить в любую секунду.

– Я это знаю, – столь же безмятежно отвечал Филя.

Осторожно обойдя небольшой иссохший валежник, я подошел к своему месту. Теперь берлога смотрелась немного ниже. Среди комьев земли отчетливо различалась распластанная медвежья туша, на которой трое медвежат пытались зацепить друг друга лапами, покусывали, падали на спину, скатывались с материнского бока прямиком в глубину берлоги. Жилище, подсвеченное одиноким солнечным лучом, выглядело просторным. Дальняя часть берлоги была перекрыта толстыми ветками, присыпана дерном и землей, через которые пробивалась растительность, а для пущей убедительности придавлена деревом. Так что, даже стоя на самой маковке жилища, трудно было предположить, что это берлога.

Медведица лежала совершенно неподвижно, будто бы камень, поросший темно-рыжеватым мхом. Уши еще были прижаты к телу, лапы изготовлены для прыжка. Я поднял руку, давая понять Филимону, чтобы тот двинулся к берлоге.

Приставив карабин к плечу и уже совершено не таясь, он зашагал в сторону берлоги. Слышно было, как под толстыми подошвами его ботинок потрескивали, напоминая далекие выстрелы, сухие ветки. Медвежата уже юркнули в глубину берлоги и более не показывались. А Филя спокойно, как если бы дело проходило на штатных учениях, продолжал топать вперед, демонстративно привлекая к себе внимание.

На треск сучьев из глубины берлоги на спину матухи вновь выбрались медвежата, прижавшись к ее крупному телу, со страхом и любопытством взирая на приближающегося человека. Теперь медведица превратилась в упругую пружину: густая длинная темная шерсть на ее спине опустилась, голова прижалась к земле, а черные глаза лютой злобой прожигали приближающегося человека. Охотника и медведицу разделяло не более двадцати шагов, и в следующее мгновение матуха выпрыгнула далеко вперед, отбросив по сторонам медвежат, скатившихся кубарем, и устремилась прямо на охотника, застывшего с ружьем в руках.

Самое время сделать первый выстрел, но Филимон впал в ступор. Мне было знакомо подобное состояние, я столкнулся с ним в шестнадцать неполных лет, когда застрелил своего первого шатуна. Когда на охотника бежит медведь, на него вдруг накатывает невероятный страх, подчас охватывает паника. Он может напрочь забыть о ружье, что держит в руках, и только ждет того момента, когда зверь уберется восвояси. Вот только эта сказка без счастливого конца. Выстрела может не случиться.

Расстояние между Филимоном и медведицей стремительно сокращалось. Гибкая мохнатая туша, сплошь мышцы и нервы, переплетенные в один тугой комок, устремились прямо на застывшего Филю. Щекой я почувствовал прохладу приклада, ствол отыскал височную впадину на голове медведицы, а указательный палец, привычно лежавший на спусковом крючке, плавно произвел выстрел. Следом, несколько запоздав, прозвучало еще два выстрела. Матуха, уже изготовившись для смертельного броска, вдруг неожиданно споткнулась и обмякла, затем растянулась в двух метрах от недвижимого Фили.

Осознав, что медведица больше не поднимется, переборов в себе прежнюю жалость, я навел карабин на одного из медвежат, спрятавшегося в кореньях, и выстрелил. Медвежонок вздрогнул всем телом, а потом прижался к земле брюхом, как совсем недавно прижимался к любящему телу матери.

Следом прозвучало еще два выстрела. Одного медвежонка пуля отыскала среди высокой травы, а другого, самого сметливого, под пластами перевернутого чернозема.

Охотники вышли все разом. Степан Денисович что-то ободряющее сказал Филимону, и тот, виновато улыбнувшись, ожил:

– Что-то у меня ружье забарахлило…

– Бывает, – понимающе и где-то даже сочувственно ответил старый медвежатник. – Важно, чтобы этого в следующий раз не произошло, так и до беды недалеко. Медведь порвет одной лапой!

Более к этому разговору не возвращались, давая Филе понемногу прийти в себя. Ощущал он себя неловко, держался особняком. Все его прежние заслуги как-то вдруг подзабылись, и был только недавний серьезный промах. Пройдет еще немало времени, пока он не почувствует себя прежним.

Осмотрели матуху. Ей достались три пули: две в голову и одна в сердце. После таких смертельных ранений не выживают даже медведи. Хотя существовал риск, что она могла допрыгнуть до Филимона и смертельно его ранить. Сложно даже представить, что творилось в его душе, когда на него мчался огромный зверь, имевший в своем послужном списке как минимум две загубленные человеческие жизни.

Медведицу перевернули, тщательно осмотрели. Ей было не менее семи-восьми лет. На теле отыскались еще три старых пулевых ранения: одно под лопаткой, пуля застряла между ребрами; второе царапнуло по спине, оставив грубый шрам; третья пуля прошла навылет через мягкие ткани правой лапы. Так что с человеком встречаться ей уже приходилось. Уж не этот ли печальный опыт толкнул ее на людоедство?

Без долгих разговоров содрали с медведей шкуру (не пропадать же добру!) и вырезали желудки. Даже при беглом осмотре их содержимого было очевидно, что они наполнены человеческой плотью: вместе с обычной пищей, которая нередко встречается в рационе медведя – непереваренные зерна овса, куски шерсти, хитин насекомых, – встречались и фрагменты разорванной одежды.

Наскоро перекусив, засобирались в обратную дорогу.

С севера потянул ветер: неприятный, промозглый. Обычно после такого дуновения следует слякотный дождь. Так оно и произошло. На горизонте показалось облако, расплывавшееся по небу клочковатой темнотой. С каждой минутой все более мрачнело, наливаясь тяжелой чернотой, от которой в прижатую теменью землю дохнуло густой плотной сыростью. А вскоре на ощетинившиеся ветки елей легло плотное полупрозрачное марево. Это надолго – затянуло от края и до края. На лицо легла неприятная сырость, заползла за воротник и там осталась, остужая все тело. По коже пробежал неприятный озноб, от которого не отряхнуться. Случившееся придется воспринимать как данность. А может, это ненастье наслал на охотников лесной бог, осерчавший за гибель медведей? Поди разберись, в чем тут суть! А ведь какой-то час назад небо было совершенно безмятежным и в воздухе не было даже малейшего ветерка, ничто не указывало на скорое и унылое ненастье.