— Здравствуй, Жан!

Он поцеловал меня, башня Виолы качнулась, а цветущая лапа жимолости заколыхалась.

— Нина, разодетая по-светски… что привело тебя сюда?

— Догадайся.

— И ты перешла демаркационную линию?

— Да уж, выкрутилась.

Венсан подошел к нам и разглядывал меня снизу вверх.

— Она выкрутилась! Как трогательно! Душа кузин — пропасть.

Я как будто не слышала. Подбородком указала на жимолость:

— Красиво.

— Пошли, мы покажем тебе дом, — сказал Жан.

— Вы хотите пожить у нас? — спросил Венсан.

— Недельку, можно?

Он кивнул своей большой черноволосой головой:

— Недельку для пропасти — это довольно скромно.

Жан повторил: «Пошли!» — и схватил меня за косу. Его пальцы скользнули по змейке сплетенных волос и остановились на затылке, я чувствовала себя покоренной, я вся была в его власти. Венсан присоединился к нам и с ним две остромордые собаки с длинной золотисто-коричневой шерстью — шотландские колли, как он мне сказал, Береника и Бальтазар, они красивее лошадей, вы не находите? Нет, я не находила, но ответила: «Да, возможно», — вежливым, безразличным тоном. Я шла вслед за Жаном. Парк Виолы был разбит не как попало, не как сад в Наре: там были цветники в форме ромба, с незабудками и шалфеем, кусты жасмина, правильные аллеи, а трава под высоченными липами напоминала густую зеленую шерсть, я вспомнила дыры и проплешины в газоне Нары и сказала: «Какая красивая трава!» — на что Венсан воскликнул:

— Трава ей кажется красивой, и дом ей кажется красивым, еще немного, она и меня сочтет красавцем! Какая метаморфоза с твоей кузиной!

Его красный смех. Мне бы вздрогнуть, но у меня не было никакого желания пошатнуться от дурных предчувствий, мы шли, все казалось нежным, легким, сумерки тихо спускались на деревья и ухоженный парк Виолы. В глубине одной аллеи я увидела пейзаж, который заметила с края дороги, — виноградники, фруктовый сад, луга. Венсан отошел в сторону, он играл с собаками, бросал им теннисный мячик, и те приносили его по очереди, не ссорясь. Война! Как поверить в войну в такой обстановке, потонувшей в мире? Как поверить в ужас? В беду?

Я встану, постучу в его дверь, это я, Нина, откройте, он откроет: эта часть программы остается без изменений. Но только он будет не таким смешным, как мне только что хотелось, не таким уродливым, не таким глупым, и посмотрит на меня так, как тогда, когда я вернулась из Роза, это произошло после полудня, было слишком душно для весны. На лбу папы, сидевшего в машине рядом со мной, проступили капельки пота. «Пежо» остановился рядом с конюшней, я выпрыгнула, они все были там, в свежем сумраке, — три ухоженные, как следует перевязанные лошади с расчесанной гривой, Ураган и Жасмин продолжали жевать свое сено, а Свара, навострив уши, повернула ко мне свою фанатичную голову с жемчужиной во лбу и таким черным глазом, что он отливал фиолетовым. А он сидел подле нее, на соломенной подстилке, уткнувшись подбородком в согнутые колени. Нина. Одно мгновение он еще оставался в этой позе, забившись в свой угол, а потом вдруг вскочил, словно хотел броситься на кого-то, и показался мне очень высоким. Дорогая Нина. Вот дурак, он говорил «дорогая», я не была способна рассмеяться ему в лицо, так что сказала ему «добрый вечер» как можно рассеяннее, «добвеч», и зарылась лицом в гриву своей кобылы. Он говорил, рассказывал о лошадях, об их самочувствии, о том, что сделано за неделю, и все это очень подробно, с кучей цифр, он отмерял овес, время прогулок, я слушала краем уха, одно слово из десяти, одно слово из двадцати, потом вообще перестала слушать, меня захватил запах Свары — когда наступают погожие дни, она приносит на себе целый лес. Я подула ей в ноздри, у моего рта трепетала ее нежная и влажная плоть, закручивающаяся в этом месте, словно ракушка, разжала кулаком частокол ее больших зубов и поймала язык, ее дыхание было горячим, как южный ветер, я стала ласкать ее. Мы вдвоем уже давно определили ее дорожки для ласк. Есть сухая и прямая дорожка, которую я провожу ногтем по ее лбу, дорожка пощечины, идущая треугольником от подбородка к горлу, горловая дорожка, упругая, поросшая пушком, и та, которую мне показал отец — на морде, проходящая через впадины и выпуклости по надглазьям, глазам, скулам, я медленно провожу по ней ладонью, выступы похожи на татуировку воина из племени банту, я называю Свару Банту, скуластой полуворонушкой и провожу языком под гривой, у основания шеи, по дорожке, вкус которой меняется в зависимости от времени года. В тот день у нее был вкус цветков дрока, и я подумала, что в жизни, которой я так дорожила, ловя ее токи и соки, в жизни Свары я знаю множество отдельных, трепещущих и пахучих и вкусных жизней и дрожу от страха потерять хотя бы одну из них, от желания охватить их все разом, обнять и самой упасть в объятия, тело же мое думало еще быстрее меня. Прижавшись животом к боку моей кобылы, а губами — к дорожке с запахом дрока, я пылала, страдала от чувства, которое сильнее голода, только более расплывчато и лучезарно, я была одержима, словно Нэнси из моего детства, полосы света протискивались сквозь мои сомкнутые веки. Подобно бледным и упругим лепесткам, передо мной кружились громкие запретные слова, а одно заглушало собой остальные: желание. ЖЕЛАНИЕ. И вот тогда, подняв голову, я встретилась взглядом с наездником, он стоял, прислонившись спиной к стенке стойла, напротив меня, по другую сторону от кобылы. Как и в ту ночь, когда он помогал мне бороться со смертью Свары, я видела только верх его зеленого мундира, черный воротник, тонкую шею, худое серьезное лицо. Его глаза смотрели пристально, озаряясь внутренним светом, подобно магическому кристаллу, и я нырнула в этот кристалл, ввинтилась в него, это длилось — лепестки, свет, голод, желание, — это длилось, длилось, а потом вдруг он отделился от стенки, обошел кобылу, спокойно, продолжая смотреть на меня, но без улыбки, я не шевельнулась. Вцепившись в гриву Свары, я была прикована к его взгляду, к двойному кристаллу, двигавшемуся в полумраке конюшни, он подошел ко мне, я не отступила, он еще приблизился, я слегка задержала дыхание, его рука коснулась моей щеки. Внутри меня взвился вихрь, но я даже не вздрогнула, он погладил мое лицо, как я только что гладила Свару: лоб, щеку, висок, вытянутую шею, плечо. Он ласкал меня ногтем и ладонью, я не отбивалась, он отстранил меня от Свары, и я оказалась прижатой к нему, от него недурно пахло, от зеленого мундира не разило чумой, а лицо, склонявшееся к моему, склонялось хорошо, мягко, нежно, я видела, как пропадают, приближаясь ко мне, кристалл, смуглая кожа, нос клювом, рот. А рот разжал мои зубы, я приняла теплое и волнующее вторжение, чужую слюну, смешавшуюся с моей. В свою очередь я отведала кожи этого протянутого ко мне лица, узнала вкус Свары, вкус дрока и папоротника и отдалась ему, этим движениям, этим рукам, их объятиям. Мое тело, так мучившееся несколько мгновений назад, плавало в милосердной и буйной радости, я позволяла целовать свое тело через платье, свои плечи, грудь; Он встал на колени, чтобы поцеловать мой живот, одной рукой обвил мою спину, другой сжал ноги, он как будто молился, но что то была за молитва? В этот момент я пришла в себя, подавила радость и вихрь, ко мне вернулись моя боль, мой стыд, и я подумала: вот что мне досталось, вот мой удел — голова фрица, прижатая к моему животу. Я оттолкнула наездника, сбросила его руку со своего тела и побежала вон из конюшни, к дому, так неудобно было бежать на деревянных подошвах.