изменил: он голову склонил

хозяйке на колени.

«А ну, паршивец, прочь! Безвинных не порочь,

коварно козни строя!»

Проснулся Купидон: чем провинился он,

за что лишен покоя?

Красавица гневна: «Поди! — кричит она. —

Или не знаешь, кто я?

Я взором жгу сердца, любого храбреца

могу я сделать трусом.

Любви моей вкусил герой в расцвете сил

и стал юнцом безусым!

Любовь моя разит, любовь моя грозит

отравленным укусом!»

Опешил Купидон, вскочил — и всякий сон

слетел с него мгновенно.

Глаза протер, дрожа, как будто на ужа

наткнулся в стоге сена.

Пробормотал: «Прости», и, торопясь уйти,

залепетал смиренно:

«Гостя в твоем дому, не думал никому

я причинить обиду!

Но ты должна понять: тебя я мог принять

за мать мою — Киприду!

Неотличимы вы. Сию деталь, увы,

я выпустил из виду!»

(Р. Дубровкин)

СОРОК ТРЕТЬЕ,

в котором поэт обращается к соловью

Altera inventio[71]

На ту же мелодию

Потешник-соловей, под пологом ветвей

свои поешь ты песни.

А я, к веселью глух, стихи слагаю вслух,

душе твержу: «Воскресни!»

Все, чем я прежде был, для Юлии забыл,

для той, что всех прелестней.

Ты свежестью ночной омыт, певец лесной,

а я омыт слезами!

Душою не криви — в них не зажечь любви,

как в сказочном бальзаме.

Моленья прочь гоня, она сверлит меня

холодными глазами.

В прохладе и тени твои проходят дни

у гротов родниковых,

А мне и зимним днем не совладать с огнем

раздоров пустяковых.

Над вешнею листвой полет свободен твой,

а я томлюсь в оковах.

Для девичьих очей ты в тишине ночей

поешь, Орфей весенний,

Покуда, скован тьмой, крадется голос мой,

как из могильной сени.

Страданья ковш испит — мой стих едва хрипит

от новых опасений.

С погожим ветерком ты издавна знаком,

жилец ночного сада,

А я горю в огне, и недоступна мне

желанная прохлада.

В страдальческом чаду от Юлии не жду

я ласкового взгляда.

Ты невредим — я хвор: подписан приговор

красавицею злою!

Не знаешь ты обид, а я насквозь пробит

Амуровой стрелою.

Ты весел — я уныл, мой дух давно изныл

под горькой кабалою.

Порхая по кустам, ты беззаботен там,

где мною правит злоба.

Различий нам не счесть, и все же сходство есть:

с тобой певцы мы оба!

Одна и та же страсть нам не дает пропасть

с рождения до гроба.

Так, жизнь кляня свою, внимал я соловью

в раздумьях о любимой,

О Юлии моей, навеки верен ей

душой неколебимой,

Душой, что в жарких снах сгорает в пламенах

любви неистребимой.

(Р. Дубровкин)

СОРОК ЧЕТВЕРТОЕ

Inventio poetica: grues alloquitur[72],

обращение к журавлям

На ту же мелодию

Весь журавлиный строй рыдает надо мной

в рассветном озаренье.

Гляжу в седую высь — и слезы полились,

и горько их теченье.

Взываю вновь и вновь к тебе, моя любовь,

к тебе, мое мученье.

Я вижу, журавли, вас крылья повлекли

в тот край, где все мне мило.

В тот чудный край, туда, где ты, моя звезда,

навек меня пленила.

Я был вернее слуг. Ужели ты, мой друг,

забыла все, что было?

Изгнанник, странник, гость, терплю чужбины злость,

сиротство, спесь людскую.

Чернеет плащ, как тень, и в сердце каждый день

ношу я тьму такую.

Взлететь бы — крыльев нет! — за журавлем вослед —

и к той, о ком тоскую!

Ты волен, журавель, лететь за сто земель

и сесть в стране блаженной.

Источник навестишь, — и жажду утолишь

прохладой драгоценной.

Там райские места. Там ждет меня мечта,

отрада жизни бренной.

Помедли, погоди! — И на твоей груди

рукою запоздалой

То имя, что ношу, я кровью напишу,

своею кровью алой.

Лишь той, кого люблю, я весточку пошлю

без жалобы усталой.

Пошли ей, Боже, свет счастливых долгих лет,

забудь свои угрозы.

Все блага, как цветы, царице красоты

даруй, исполнив грезы.

А там, где шла она, в страдальца влюблена,

пускай зажгутся розы!

Во мгле чужих долин гляжу на стройный клин,

струящийся над бездной.

Летит он в те края, где Юлия моя,

стремится к ней, прелестной.

Молюсь, кричу о ней — и стая журавлей

уносит весть любезной.

(В. Леванский)

СОРОК ПЯТОЕ

Диалог, в котором поэт разговаривает с другом о своей любви

На мелодию «Уж совсем весна начиналась»

«С чего так бледен ты?» — спросил меня мой друг.

Я с грустью отвечал: «Из-за любовных мук.

Всему причиною Амура меткий лук».

«Кто породил тебя?» — он вопросил тогда.

«Любовь, — я отвечал, — да горькая беда.

А нянькою моей тоска была всегда».

Еще спросил меня: «Где проживаешь ты?»

«Мой дом, — я отвечал, — обитель маеты,

А хлеб насущный мой — бесплодные мечты,

Да недоступная краса, да злой обман,

Да из пустых надежд мучительный туман,

А речь безумие поймало на аркан».

«Каков, — промолвил он, — любимый твой наряд?»

«Он у меня один — и в зной, и в дождь, и в хлад:

Терпение и