Луиза написала, что Жан неожиданно уехал из Локневинэна, так как в министерстве понадобились сведения относительно экспедиции Френсиса Гарнье, и одинокая невеста заполняла время, рассказывая подруге, как им хорошо жилось, пока жених не уехал, как они были счастливы; вспоминала его слова, его жесты. Как прожить без него целый месяц? Шоншетта должна приехать в Локневинэн – утешать вдовую невесту, – ее могут отпустить для поправления здоровья: ведь в Верноне это делается. Почему не воспользоваться этим, чтобы навестить подругу?

Сначала сердце Шоншетты возмутилось: встретиться с женихом Луизы? ни за что! Не письма становились все настойчивее, и она стала говорить себе: «Ну, вот я и увижусь с ней, буду с ней вдвоем! Ведь я же так желала этого счастья!» А в душе у нее почти бессознательно мелькала мысль: «Кто знает, может быть, я снова завоюю ее?»

И Шоншетта уступила. Доктор предписывал полный отдых, деревенский воздух, – и она написала Луизе, что приедет, если отец позволит.

В одно ясное мартовское утро Шоншетта и мадам де Шастеллю, проехав через людные улицы Парижа, кипевшие оживлением в эти первые солнечные дни, явились в старый дом на улице Пуатье. Воспитательнице очень хотелось увидеть странного человека, о котором Шоншетта так часто ей рассказывала, но Дюкатель извинился через Дину, ссылаясь на болезнь, и ей пришлось уехать, не удовлетворив своего любопытства.

Шоншетта поднялась наверх вместе с Диной, которая и плакала, и смеялась от радости, что ее дорогая любимица, наконец, поправилась. Своего отца Шоншетта нашла в том же положении, в каком оставила после каникул: прикованным к креслу, страдающим от подагры. При виде дочери он с трудом подавил крик, а потом широко открыл объятия и воскликнул:

– Поцелуй же меня, милочка, красавица моя! Как ты выросла, Боже мой! Какая ты прелестная!

А в душе он с глубоким волнением повторил:

«Как она похожа на нее!»

Усадив дочь возле себя, Дюкатель принялся расспрашивать ее о ее болезни и, пока она говорила, рассеянно смотрел на нее, заставляя ее повторять некоторые фразы. Они вместе пообедали; Дина прислуживала. Хотя по глазам старика было видно, что он весь поглощен какой-то мыслью, но он старался казаться веселым; да они и в самом деле провели очаровательный вечер и расстались только в одиннадцать часов.

Шоншетта захотела спать в своей прежней комнате, среди милых старых вещей; ей сладко спалось, и проснулась она поздно. Она только что начала строить разные планы, как вошла Дина; на ее лице виднелись следы изнеможения после бессонной ночи: Дюкатель провел тяжелую ночь.

– Опять его «болезнь», и сильнее, чем когда-либо, – сказала мулатка, падая в кресло, стоявшее у кровати.

– Подагра? – спросила Шоншетта.

Нет, Дина говорила вовсе не о подагре. Старик опять подвергся одному из тех перемежающихся припадков, во время которых помрачался его разум.

Облокотившись на подушки, Шоншетта слушала со слезами на глазах.

– Сокровище ты мое благодатное! – сказала мулатка, покрывая поцелуями руки девочки, – это – большое несчастье, большое несчастье!.. И я знаю, почему он опять заболел…

– Почему же?

– Не смею сказать…

– Скажи, скажи! я хочу!

– Ну, так вот: это из-за вас.

– Из-за меня?

– Да! И вот почему я так думаю: всякий раз, как вы приезжаете, мсье Дюкатель заболевает, хотя до этого ночь за ночью проводил спокойно и был совсем здоров. Поэтому, радость моя, он и посылал вас на лето в Супиз; вы верно сами догадывались…

– Бедный папа! – сказала опечаленная Шоншетта, – так ты думаешь, Ди, что, если бы я уехала…

– Да, я в этом уверена, – поспешно ответила мулатка, не дав ей договорить.

Шоншетта вскочила с постели и бросилась одеваться.

– Поди посмотри, спит ли папа, Ди, – сказала она после минутного размышления, – если он проснулся, спроси, можно ли мне поговорить с ним.

Дина повиновалась, а через минуту возвратилась с известием, что Дюкатель проснулся, что ему, по-видимому, гораздо лучше и он сам пожелал видеть дочь. Войдя в его комнату, Шоншетта нашла его в постели; он показался ей таким худым и старым, что ее сердце невольно сжалось. Дюкатель улыбнулся ей.

– Ну, моя маленькая Шоншетта, как же мы спали в первую ночь после разлуки с пансионом? – спросил он. – В твоей комнате лучше спится, чем в Верноне?

– О, милый папа, я спала чудесно, даже слишком хорошо, потому что слышу, что вам ночью было нехорошо, а я ничего про это не знала!

– Что ж делать, малютка! это все моя подагра! и как раз в то время, как я собирался идти гулять с моей Шоншеттой. Да, милочка! Мне, видишь ли, не шестнадцать лет!

Шоншетта обвила руками шею отца и шепнула ему на ухо:

– Папа, мне надо кое о чем попросить вас… наедине.

Дюкатель взглянул на нее с некоторым изумлением, потом обратился к Дине, убиравшей комнату, в которой еще царил беспорядок после беспокойной ночи:

– Посмотрите, Дина, не пришел ли почтальон! Ну, говори, малютка!

Шоншетта колебалась, а потом пробормотала:

– Мне так трудно говорить об этом, папа. По крайней мере, не сердитесь на меня и верьте, что если я прошу об этом, то только потому, что люблю вас, папа, и не хочу, чтобы вы были больны…

– Да о чем, черт возьми, ты говоришь? – спросил Дюкатель.

Девушка еще крепче обняла больного и тихим шепотом, похожим скорее на вздох, выговорила:

– Папа, позвольте мне провести мой отпуск в Бретани, у той подруги, о которой я вам рассказывала и которая выходит замуж.

Дюкатель высвободился из ее объятий и, устремив на нее свои сверкающие глаза, несколько мгновений не отвечал; потом выпрямился в своем кресле и с выражением такого отчаяния, что у Шоншетты выступили слезы, ответил:

– Хочешь уехать? Ты, значит, знаешь?

Она закрыла ему рот поцелуем.

– Ничего я не знаю, милый папа, и ничего не хочу знать, клянусь вам! То есть, нет, я знаю только одно: что люблю вас и что пожертвовала бы собственным своим счастьем, чтобы видеть вас здоровым.

Дюкатель откинул голову на подушку и прошептал:

– Ты права. Мы с тобой очень несчастны, моя бедная девочка. Я-то, может быть, наказан справедливо, но ты, милочка, чем ты провинилась, что должна делить мое несчастье!

– Папа, если вы хотите, я уеду сегодня же!

– О, нет, нет! не раньше завтрашнего дня! прошу тебя! Притом днем… днем еще не так плохо… Это начинается вечером. Не знаю, что это такое, но все путается в моей бедной голове. Надо написать в Вернон, расспросить про людей, которым мне придется доверить тебя. Нужно также, чтобы прислали кого-нибудь, чтобы проводить тебя. – Помолчав, он прибавил чуть слышным голосом: