…в отличие от Елены Арнольдовны, которая опустила руки исдалась на милость судьбы сразу: например, на нервной почве обездвижела впервые же дни войны — сказалась старая травма позвоночника, — данастолько, что не смогла эвакуироваться с Кировским театром. Театр уехал вМолотов, где трудно, но благополучно пережил тяготы эвакуации, а ЕленаАрнольдовна бессмысленно ждала Нюсю, надеясь, что та скоро вернется, и присвоей безусловной балдастости все же как-то устроит и организует нормальноесуществование.

Первое время, пока не сгорели бадаевские склады, они сдочерью держались, хотя сразу выяснилось, что балетная диета и голод — эторазные вещи. Ленуся совсем не умела голодать, как это ни странно.

Поначалу они с Жукой растягивали, сколько могли,обнаруженные в нижнем ящике кухонного шкафа две пачки червивого риса, которыйпо рассеянности Елена Арнольдовна забыла вовремя выкинуть. Жука сама научиласьперебирать его и варить без соли (соль кончилась), но с перцем, зирой ибарбарисом, запасы которых были неисчерпаемы: Литвак-Кордовин еще с ферганскихвремен умел готовить плов, и случалось, баловал семью и гостей настоящимузбекским, с бараниной.

В эти первые недели Жука вдруг вытянулась, повзрослела ивела себя гораздо толковее матери. Она учила мать, по какой стороне улицыбезопаснее идти, и как вжаться в стену дома, когда воет сигнал воздушнойтревоги; умела выменять на толкучке что-то съестное, неплохо училась, и вообще— все время была чем-то занята. Вошла в какую-то «ячейку», человек пятьодноклассников, которые обходили квартиры, собирая теплые вещи для бойцов, илиискали по округе цветной металлолом — для снарядов, — или вот бутылкисобирали…

— Жука, а бутылки… — робко спрашивала ЕленаАрнольдовна, которая хоть и поднималась уже, но при любой возможности норовилаприсесть или прилечь. — Бутылки для чего?

— Ну, мама, — втолковывала та. — Как ты непонимаешь: это для поджога танков! Враг на пороге!

Она даже дежурила со старшеклассниками на чердаке — оттудабыло видно, как огненными кольцами горели окрестные деревни — и дважды гасилазажигательные бомбы. «Мы — часовые ленинградских крыш!» — повторяла чью-тонедавнюю крылатую фразу, и мать с робким и покорным изумлением обнаруживала всвоей забалованной дочери отцово упрямство, жизненность и последовательностьдействий.

Потом стало полегче, потому что к ним перебрались житьмамина подруга тетя Ксана с сыном Володей, на три года старше Жуки, и сбабушкой Александрой Гавриловной. Тетя Ксана тоже танцевала в Кировском, но вглухом кордебалете, без особых претензий, поэтому до войны еще закончила курсыэкскурсоводов. Была она энергичной и подхватливой: всюду подмечая смешное,потешно изображала экскурсантов:

«А не сводите ли на таку вулицю: „Заячья Роща“?» —«Боже, — думаю, — скандал: всю жизнь в Ленинграде живу, такой улицы —„Заячья роща“ — не знаю. Оказывается, улица-то нужна „Зодчего Росси“! Ихохотала, и вновь повторяла: „Заячья роща“, а?! „Зодчего Росси!“»

В эвакуацию они не уехали из-за АлександрыГавриловны, — стариков почему-то не брали. И вот в их квартиру напоследнем этаже угодил снаряд. Потолок, как в изумлении повторяла АлександраГавриловна, «сшибло начисто» — повезло, что сами отсидели налет в бомбоубежище— в домовой конторе…

Жить вместе оказалось куда сподручней, тем более что,вселяясь, квартиранты притащили — как говорила тетя Ксана — «калым»: Володявозник в дверях, груженный мешком еще дачной их, райской картошки, обнаруженнойв подвале. Немного подмороженной — ну так что? — это было огромной удачей.Привезли и буржуйку на санках, тоже дачную. Тетя Ксана умела ее топить и Жукунаучила: сначала растопить газетой, потом подкладывать что-то болеесущественное, более длительно горючее. По округе во дворах уже ломали иразбирали сараи на дрова, и Володя с Жукой ходили подбирать щепки и чурочки.Поселились все вместе в гостиной — одной буржуйкой всю квартиру не обогреешь, атак вполне, хотя парок изо рта вырывается.

А мороженую картошку использовали «на все сто»: жарили,варили, очистки сушили в гостиной на кабинетном рояле, под которым Володя спал.Сухие очистки мололи, и опять жарили оладьи на электроплитке, на американскомжиру под названием «лярд». Часто электричество отключали, и тогда в темнотеЖука и Володя ели прямо с остывающей сковороды недопеченные оладьи.

Тетя Ксана работала — те, кто остались, продолжалитанцевать, несмотря на то, что в Кировский попала бомба. В зал войти было страшно:по стенам свисали обломки ярусов: арматура с кусками золоченной лепнины…Артисты переодевались и гримировались в царской ложе, потом выходили на публикув фойе, и там давали концерт.

Вообще тетя Ксана не унывала никогда. Миниатюрная ижилистая, как Ленуся, с шелковистым пробором в черных волосах, завязанных сзадиузлом, она с утра командовала всей семьей — распределяя обязанности, требуя отЛенуси, чтобы та поднялась, причесалась, немного прибрала: «Двигайся! Главное —двигайся!»… А во второй половине дня тетя Ксана работала на выставке трофейногооружия — в Соляном переулке. Выучила назубок все экспонаты — что и какназывается, как разбирается, из чего состоит. Водила экскурсии для тех, когоотправляли на фронт, и уверяла, что в каждой группе есть «человек в штатском»,который внимательно слушал и вопросы экскурсантов, и объяснения экскурсовода.

По воскресеньям она выходила на толкучку — менять вещи начто-нибудь съестное, и очень ловко это проворачивала. За адвокатские золотыедедушкины часы, бриллиантовое Ленусино кольцо и запонки в виде скрипичногоключа, с рубинами, тетя Ксана, как говорила она, «выиграла» полкило пшена,полкило сахара и грамм 200 масла. Чуть-чуть столовка поддерживала — та, чтооткрыли в БДТ — там по талонам давали обед — затируху, котлеты из пшена… Ну и,конечно, хлеб по карточкам. Очереди длиннющие в утренней тьме; Жука с Володейменялись, чтобы не сдохнуть на холоде. Странно было только, что Ленуся,несмотря на героические усилия всех вокруг держать ее и тащить, с каждым днемвсе больше слабела и впадала в апатию. Как будто лишь сейчас поняла, что Захарне вернется никогда.

Потом немцы взяли Тихвин…

А холода навалились такие страшенные, будто природу и самуземлю обуяла особая ярость — за все, что с ней делали люди, прорывая в ее телеглубокие рвы, взрывая ее покровы, сбрасывая в ямы тысячи трупов, пожирая всеживое — от кошек до крыс.

С этого момента начиналось и завершалось то главное «и такдалее», которое впоследствии всегда замирало у Жуки на сжатых губах. И всюдальнейшую жизнь ее племянник не мог добиться от нее главного: деталей. Того,что он более всего ценил в жизни: в людях, в искусстве.

— Жука, слушай, — приступал он терпеливо, —это ж сто лет назад было, пора и привыкнуть. Ну расскажи по-человечески — какумерла Ленуся.

И не понимал — отчего та замыкалась.

— Умерла и все, — отвечала тетка. — От голодаугасла. И так далее…