И когда, опустив деревянный борт, дали приказ подниматься вгрузовик по одному, Жука ухватилась за руку мужчины, что стоял на платформе, итот легко вздернул ее наверх. Тут она почувствовала, как из узелка на ледчто-то вывалилось, глухо стукнув. Мгновенно девочка скользнула обратно, рухнулана снег, больно ударив коленки, и так, на четвереньках, принялась шарить втемноте под огромным колесом, судорожно подвывая. Сверху, с платформы грузовикабезуспешно взывала к ней тетя Ксана.

— Ты чего? — спросила, наклоняясь над ней,тетенька с фонарем. — Потеряла чего, дочка? На вот, гляди…

И посветила вниз. В свете фонаря темный кубок на снегуказался сверкающим новогодним подарком. Лежал, притулившись к пупырчатому бокуогромного колеса: странный, непонятный удел, бросить который почему-тоневозможно.

Ехали медленно, под непрестанный вой сирен и разрывыснарядов…

А та добрая тетенька всю дорогу стояла на подножке уоткрытой двери в кабину водителя, светила фонарем дорогу.

* * *

Город Пермь, вытянувшийся вдоль Камы, девочка помнила вклочковатом тумане, из которого выбегала крыса и шныряла по полу подвала, кудапоселили их с тетей Ксаной, подвала столь глубокого, что ноги прохожих видныбыли в окошке лишь по щиколотку. Тетя Ксана, которая боялась крыс больше, чемнемцев, жарила на керогазе рыбу, стоя на низкой табуретке.

И еще одно «пермское» воспоминание навсегда застряло вподростковой памяти. Распаренные розово-жемчужные тела в душном банном пару.Стук алюминиевых тазов, шипение кипятка из крана… Папа, а почему Дон Кихот наголову надел тазик? Он был дурка? Четырнадцатилетняя Жука мылит скользкимобмылком узкую худую спину тети Ксаны. Если не видеть ее черные, ни капли неседые волосы (а они все равно обернуты чалмой из полотенца) — то можнопредставлять, что это Ленуся, так похожи их одинаково балетно вылепленные торсыи выпуклые желваки ягодиц. Она трет мочалкой эту почти-ленусину спину, случайнобросает взгляд в окно и вскрикивает: там, сквозь дымно курящийся воздух —напряженное, неподвижное мужское лицо с остекленелыми глазами.

Жука испуганно крикнула — такое это было страшное лицо. ТетяКсана вначале только отмахнулась — какой там дяденька, это ж второй этаж! Потомвскрикнули рядом, еще… и вспыхнул протяжный бабий визг. Тогда распахнуласьдверь, и в зал влетела банщица: видно, не впервой тут случалось. Она проворнометнулась с ковшом к горячему крану, перебежала к окну и, рванув на себя раму,плеснула в лицо незнакомца кипятком. Там, на морозе, невидимо крякнули, ичто-то с глухим стуком свалилось вниз, под общее одобрение женщин. Это долгоснилось: кирпичное неподвижное лицо мужчины с играющими желваками, белые глаза,шарящие по распаренным телам в жемчужном аду, словно он мог испить глазами ихнаготу и насытиться ею…

И абсолютное, всеобщее одобрение голых женщин в ответ назвук страшного мертвого удара о землю.

* * *

Досада Нюсиной судьбы заключалась в том, что Сёма-то сфронта вернулся живой, как с иголочки — почти с иголочки: то, что ступнюпокорежило осколком мины, так это даже и не считается. Правда, костыль был всеже необходим — ступня безжизненно свисала как-то по балетному, словно Сёмазакрутил бы сейчас другую ногу кренделем и принялся вращаться на этой,покореженной, вокруг самого себя, — как Елена Арнольдовна еще до войны.Короче, Сёма-то вернулся, но не один, а с фронтовой сестрой Лидой, которая егоиз боя вытащила и выходила. И теперь имела на него, сразу сказала онаразгоряченной Нюсе, права и претензии.

Ну, что ж… и так бывает. Сёма Нюсю с девочкой не гнал, божеупаси, тем более, что места в доме было теперь достаточно. Да и Лида эта, если отвлечьсяот других мотивов, была вполне нормальная баба. И к евреям относилась терпимо.Не любила она только евреек, видела в них потенциальную опасность, чуялаустремления Сёминого сердца и потрохов.

Почти сразу Сёма встал за кресло, пошел щелкать ножницами ибритву править… Под покалеченную ногу ему приятель соорудил подставочку. Так,день-деньской в балетной позиции, Сёма и стоял, опираясь на подставку выгнутой,как на пуантах, ступней, щебеча ножницами над макушками клиентов.

Эх, вот если б папашу не убили, соорудил бы он напокалеченную ногу сына спецколодку, ведь какие руки у старика были, какоечувство формы. Ведь он прежде чем снять мерку с женской ноги, минут десятьласкал ее влюбленными пальцами, и сжимал, и гладил, и выравнивал пальчики… ДаСёма бы сейчас танго танцевал, в папашиных да ботиночках!

Чуть позже ему один из оставшихся отцовых мастеров все жесоорудил колодку, и всю жизнь по этой колодке Сёма заказывал себе тяжелыйбокастый ортопедический ботинок. И неплохо в нем шкандыбал. С палочкой, но всеж без костыля. Работал, однако, с подставкой — до самой смерти.

Нюся на судьбу не роптала, можно и так жить. Девочка росла,давно обогнала мать по части сообразительности, была шустра не по годам. Читатьнаучилась сама, в 4 года, говорила складно, развернуто и с хитрецой. Копироваласоседей, ко всем имела свой подход. Всегда добивалась своего. Ну прямо Захар,как живой.

Два-три раза Нюся посылала короткие письма в Ленинград, водно даже фотографию Риориты вложила — в клетчатом платьишке, с белым бантом вкудрях, уж так она была похожа на Жуку, на сестру. Но Елена Арнольдовна неотвечала. Может, переехала?

* * *

А Жука с тетей Ксаной вернулись из Перми в Ленинград сразупосле войны, и энергичная тетя Ксана через театр добилась вселения в одну изкомнат бывшей квартиры Кордовиных на Моховой.

Это был кабинет отца — большая просторная комната с двумявысокими окнами. И потолки высоченные, метров в пять, и антресоль… Даже неверилось, что когда-то квартира вся принадлежала их семье. Сейчас и эта комнатаказалась неслыханным богатством.

— Лестницу бы добыть, — проговорила тетя Ксана,озабоченно посматривая вверх. — Ты не помнишь — что там? На антресоли-то?

— Ничего стоящего, — сказала Жука. — А иначедавно бы унесли. Вроде папины краски, уже негодные. И эти, пустые картины… ну,которые он так и не написал…

Дедовы старые холсты — вот что было баснословнымнаследством. Холодная их напряженная пустота, застылость ожидания. Это жподумать только: да они первыми должны были сгореть в блокадной буржуйке!Высота потолков спасла — бедные женщины перво-наперво скормили огню деревяннуюстремянку, — а и стремянка была хороша: красного дерева, с крепкимиладными ступенями; на последней присядешь и застрянешь, зачарованно читаяраспавшуюся на 84-й странице любимую книгу «Три мушкетера»…

Сухую деревянную плоть, потрескивая, сожрал огонь железнойутробы. Потом уж никому было и не дотянуться. Промысел судьбы…

А разве серая папка, рядом с которой — над которой — ты прожилвсе детство и отрочество, ни о чем не догадываясь — не промысел судьбы?