Самое страшное в жизни, считала она, именно детали. Вот чтос удовольствием она выкинула бы из своей детской памяти: тот день, когдавпервые Ленуся поплелась одна на толкучку: тетя Ксана была занята на«утреннике», а Жука болела ангиной. И с той минуты, когда за матерьюзахлопнулась входная дверь, Жука встала у заклеенного крест-накрест окна кухни,глядящего на Моховую, и стала ждать. Ей казалось, что пока она стоит и ждет, сЛенусей ничего дурного не случится, и та удачно выменяет на еду яйцо, которое всемье называли человеческой фамилией Фаберже. Яйцо из Ленусиного приданогобыло, конечно, копией, но отменной: красно-эмалевое, увенчанное луковкой золотойкороны с крестом, все перевитое какими-то золотыми кручеными веревками, оностояло — пузач на трех львиных лапах — на ониксовой подставке в стеклянномшкафу, который отец называл почему-то «адвокатской горкой». Там, в этой горке —тоже наследной — до войны еще много чего стояло. Больше всего Жуке нравилисьсиние с золотой чешуей чашки с блюдцами (выменяно в сентябре на гречневуюкрупу), шкатулка, хрустально перебирающая песенку «Ах, мой милый Августин»,(сосед-коллекционер за нее тулуп отдал и брус маргарина), и забавныесеребряные, позолоченные ложечки — каждая с попугаем иной породы и раскраски.

Папа называл все это побрякушками.

— Запомни, — сказал он однажды Жуке, которая тогданичего такого запоминать не собиралась, но как-то все равно запомнилось,впечаталось, как многие отцовские слова и замечания. — Запомни, самаяценная и старинная здесь вещь, это… — и постучал ногтем среднего пальца постеклу, за которым, почти сливаясь с серым бархатом задней стенки горки, стоялтяжелый кубок на витой ноге, расходящейся книзу круглой устойчивой юбочкой. Набоку самого кубка по трем волнам плыл гравированный трехмачтовик с поднятымипарусами, а по низу серебряной юбочки впересыпку с листочками вились буквынеизвестного языка, так что отличить буквы от листочков было не так уж и легко.

— Самая дорогая? — уточнила Жука, удивляясь просебя неказистости вещи.

— Самая ценная для тебя, — поправил отец и,понизив голос, пояснил: — Ленуся тут ни при чем, это наш с тобой удел.

Литое тяжелое слово удел так поразило девочку, что онаспросила:

— Почему?

— По кочану. Вырастешь, внука мне родишь, тогда скажу.

— А что здесь написано? — заинтригованно спросилаЖука. Она только что прочитала «Графские развалины» Гайдара и бредилаприключениями, тайнами и шпионами.

— Если б я знал, — вздохнул отец. — Это неидиш, совсем другой язык…

Она стояла у кухонного окна, выходящего на Моховую, ивысматривала легкую фигурку матери, которая, даже истощенная, даже закутанная втряпье, все же не теряла балетных очертаний, хотя уже давно двигаласьзамедленно, как во сне, и не верилось, что это Ленуся, с ее сильными ногами истремительным жилистым телом тащится десять минут из столовой в кухню. Жукапереживала, что отправила мать по такому сложному делу. Правда, она дала Ленусечеткие инструкции: на мясное не выменивать, ни студня, ни пирожков не брать, ато еще подсунут человечину — такое бывало. На толкучке всякое случалось. Вот,тетя Ксана однажды попала в облаву. И всех, кого загребла милиция, отправили наПискаревку — бросать в траншеи мешки с трупами. Но тете Ксане, онарассказывала, повезло: в ее мешке оказалось двое детей, не так тяжело былотащить и бросать…

Когда Жука стала всерьез волноваться за мать, та, наконец,возникла на углу улицы Пестеля, с полулитровой банкой, почти до половинызаполненной… и Жука чуть не задохнулась от счастья: наверное, это постноемасло! богатство! бесценное достояние! Что может быть вкуснее: слегка наклонивбанку, вылить на блюдце лужицу золотой вязкой жидкости и макать в нее хлеб!Макать, но не вымачивать полностью, еще чего! По чуть-чуть, отправляя в рот покусочку, и не сразу глотать, а чтобы весь рот пропитался ощущением, узнаванием,пониманием еды… Макать, макать — всю дневную норму хлеба. Нет! — у Жукивыделялись голодные слюни, она сглатывала их, и ей казалось, что во рту ужепахнет дивным подсолнечным солнечным вкусом. — Нет, не всю норму, нет!Разделить на три части: завтрак — обед — ужин… и праздновать так несколькодолгих дней.

И тут на Ленусю наткнулся мальчик с санками. Он простомедленно шел навстречу, шел-шел… и вдруг упал и остался лежать, а санкипокатились дальше, под ноги оцепеневшей Ленуси, и она качнулась, переступиланогами… и..!

Полет банки к асфальту и фонтан маслянистых брызг — ярче и мучительнейвзрыва фугасного снаряда, — с тех пор всегда возникал в памяти Жуки вмоменты невыносимого напряжения. Снег под ногами Ленуси вспыхнул янтарнымгорячим светом, а в ледяном углублении от полозьев скопилась лужица. Она какподрубленная рухнула на колени, и принялась лакать из этой лужицы масло — жаднои быстро, как собака Полкан на их довоенной даче…

И впоследствии ничего не перешибло в Жуке эту ужасную сцену:ни смерть Володи — от снаряда, упавшего прямо во двор, ни заиндевевшие,засыпанные снегом трупы на улицах, ни даже застылое и обернутое простынейбалетное тело самой Ленуси, так ладно и твердо, как египетская мумия, уплывшеена санках в царство мертвых.

В январе от взрыва поблизости вышибло окна в кабинете отца,и на кухне случился небольшой пожар, который они с тетей Ксаной заливали изведер, так что потом повсюду на полу образовались глыбы льда. В январе же отистощения и холода угасла бабушка, Александра Гавриловна, и просидела вкресле-качалке в детской, куда они отволокли ее вместе с креслом, целую неделю— окоченевшая и холодная — ни у Жуки, ни у тети Ксаны, к тому времени изрядноистощенных, не было сил тащить на Пискаревку тяжелое костлявое тело. Наконец,дворничиха Тая за 200 грамм хлеба согласилась увезти труп. Да только довезла ли?Может, бросила где по дороге, бесслезно сокрушалась тетя Ксана, кто ее знает…

* * *

В одну из февральских ночей Жуку с тетей Ксаной вывезли,наконец, из Ленинграда на грузовике по льду Ладожского озера. Жуке велено былособрать небольшую котомку: немного теплых вещей. Она собрала узелок с бельем,кофтой и шерстяной юбкой. Подумала, отобрала из семейного альбома двефотографии — свадебную отца и Ленуси, и еще одну, испанскую, где отец стоит свинтовкой на фоне стены толедского Алькасара, торчащей гигантским зубом.

Когда тетя Ксана уже запирала парадную дверь, Жука вдругахнула, отстранила ее и устремилась обратно в квартиру.

— Ты что! — слабо окликнула тетя Ксана. —Опоздаем, уедут.

Через минуту девочка вернулась с какой-то металлическойрюмкой в руках.

— Ты с ума сошла? — в сердцах спросила тетя Ксана.

— Это… ценная вещь, — замерзшими губамипробормотала Жука. — Папа сказал — наш с ним удел.

Она помнила всю жизнь острый морозный воздух, красные флажкина снегу, отмечавшие дорогу, дальний утробный вой сирен, кипящие в светепрожекторного луча снежинки, группу закутанных во что попало женщин и детей,что молча толпились возле грузовика с брезентовым кузовом.