есть пиццу, подумал я, но так и не сумел представить себе, чем они могли бы заняться вместо этого. Мы сели за столик, папа казался веселым и в то же время встревоженным. Он сообщил нам, что собирается завтра пойти в мэрию, к чиновникам, которые выдают разрешения на строительство, и устроить им скандал. Папа вообще не любит чиновников, он всегда называет их прирожденными лодырями и безнадежными трусами. И тем не менее его заветная мечта или, вернее сказать, его исступленное желание заключается в том, чтобы я защитил диплом и стал преподавателем математики, чтобы я женился на такой же дипломированной математичке и мы оба вели тихую размеренную жизнь в лицее, где не бывает проблем, а есть отпуск на все время летних каникул, и никто не боится потерять работу. Таким он видит мое будущее, вот почему они заставляют меня зубрить математику, заставляют перескочить сразу через полтора класса (я родился в конце года) и даже оплачивают частные уроки, притом что у них не хватает денег на нормальное жилье, и приходится жить в трейлере. Но ведь у преподавателя, насколько я понимаю, тоже есть немного (или даже много) от чиновника. И не похоже, чтобы эта ситуация могла измениться. Да, мой папа – это уравнение со многими неизвестными.

В общем, он был жутко смешной, когда заявил, что снимет стружку с этих дерьмовых чиновников – мой отец иногда может быть очень грубым. Я представил себе эту сцену: папа, когда захочет, может достать кого угодно, он безошибочно находит у человека слабое место, это прирожденный провокатор. Он перевернет мэрию вверх дном, он не даст им вздохнуть, они узнают, на что способен мужчина из рода Шамодо, эти хамы, эти тупицы, в итоге они будут готовы на все, лишь бы только их оставили в покое. Но мама, похоже, была настроена менее оптимистично.

– Там сидят сволочи, и если они захотели напакостить нам, то будут пакостить до упора.

Такая точка зрения тоже заслуживала внимания.

– А ты, Эмиль, как считаешь?

Папа часто интересуется моим мнением, даже по такому вопросу, как государственная служба, хотя, признаюсь вам честно, мои знания в этой области весьма приблизительны, а опыт ограничен. Я отношусь к тем людям, которые во время социологического обследования говорят «затрудняюсь ответить», хотя вопросы иногда бывают достаточно простыми, например, «нравится ли вам президент республики?» – их же не спрашивают, есть ли Бог, но они не отвечают, у них нет своего мнения, они вроде парня, желающего купить мороженое, но не знающего, какое выбрать, шоколадное или ванильное. Вот такой у них уровень.

Так или иначе, поедая пиццу «четыре сыра», я понял одно: без разрешения у нас ничего построить нельзя, а значит, на строительство чудовищных домов, которые выросли на опушке леса и в которых надо бы поселить тех, кто их спроектировал, было получено разрешение. О вкусах не спорят, но на каком-то этапе ужас перестает быть субъективной категорией – это сказал не я, а наш преподаватель истории. Правда, он имел в виду не архитектуру, а другое. Что именно – догадайтесь сами.

Короче, какое-то время назад собралась комиссия людей в костюмах-галстуках и дала согласие на строительство этих кошмарных зданий, а теперь та же комиссия запрещает нам строить наш дом. Невероятно, но факт.

– Ничего, они еще меня не слышали, – сказал папа, допивая полбутылки красного. А я воспользовался этим моментом затишья, чтобы поговорить о Венеции.

– Кто тебя приглашает?

– Одна знакомая, вы ее не знаете. Так что, вы согласны?

– А сколько стоит билет?

– Есть молодежные тарифы.

– Все же надо сначала познакомиться с родителями, а, Бернар?

– Мм… Нет, мама, это не очень удачная идея.

– Почему? Мы же не можем отпустить тебя просто так!

– Они дураки.

– Ты собираешься ехать к дуракам?

– Меня приглашают не они, а их дочь. Она – не дура.

– Это твоя подружка?

– Нет, папа, просто друг.

– Но ты хочешь, чтобы она стала твоей подружкой?

– Не знаю, пока об этом думать еще рано.

– Не знаешь?

– Пока нет.

Исход дискуссии был неясен, поэтому я решил действовать осторожно.

– Я в восторге, что тебя приглашают в Венецию, сынок. Я в твоем возрасте о таком и мечтать не мог. И я верю в тебя больше, чем в себя самого. В нашей семье ты самый умный.

Иногда мой папа делает такие заявления, а я из этого делаю вывод: значит, он все же отдает себе отчет в том, что он слегка сумасшедший, только я не знаю, до какой степени.

– Ты имеешь представление, что тебя там ждет?

– Ну… в общем да.

– Это меня не удивляет. Ладно, завтра куплю тебе билет. Ты согласна, дорогая?

И моя мама кивнула с мягкой улыбкой, которую я видел у нее крайне редко.

Я чуть не заплакал: их щедрость была беспредельна, как Атлантика, вся доброта их сердец открылась мне в эту минуту, снова, уже в который раз, они давали мне все, что я хотел, и отдали бы еще больше, отдали бы все, что у них есть, оторвали бы от себя, для них мое благополучие дороже их собственного, и самое удивительное, что они приняли решение мгновенно, не колеблясь ни секунды. Конечно, я удержался от слез: чтобы стать мужчиной, надо уметь скрывать свои чувства. Мы воспитываем в себе скрытность еще в детстве, играя в прятки.

Я был сражен и покорён: папа сразу пошел мне навстречу, с таким видом, будто речь шла о пустяке, и это несмотря на свои проблемы с разрешением на строительство. Мы живем в трейлере, подумал я, и все-таки прошлым летом они отправили меня в гости к американской семье, в Канзас, в край ковбоев, попрактиковаться в английском и посмотреть страну, и я провел там, вероятно, лучшие каникулы в своей жизни. Я вспомнил о чудесном пуловере Lacoste, перед которым в прошлом году я замер в экстазе у витрины магазина на улице Дорэ, он был слишком дорогой, стоил втрое больше обычного-но-приличного пуловера. Мы условились, что отложим эту покупку до тех пор, пока у нас не станет чуть получше с деньгами, и я воспринял это с философским спокойствием. В результате они мне его купили уже через неделю, и это было не Рождество и не мой день рождения, они купили его просто так, «потому что он тебе очень идет». «Я дарю тебе жизнь лучше той, что была у меня», – часто повторяла мне мама, и это было чертовски верно, мы всегда были у них на первом месте,