Проспект почти пуст, только нищие греются у расселин да иногда пробегают несколько шагов вслед за запряженными санками, время от времени пролетающими под огромными уличными фонарями, в надежде, что ездоки кинут им монету-другую. Каждый фонарь увенчан передней половиной чугунного конского тела, держащего копытами тяжелый светильник; светильники медленно качаются на ветру, тени то короче, то длиннее, и каждый раз, когда тень Агаты вытягивается, словно она – взрослый человек, какой-то голос внутри Агатиной головы презрительно говорит: «Ложь, ложь, ложь!» Чтобы не смотреть на тени у себя под ногами, Агата разглядывает санки и гадает, куда эти люди едут в такой ранний час. Почти все санки – серые, военные, и люди в них одеты в серые с золотом военные плащи, но один раз Агата видит в роскошных темно-синих санках нарядную, пышноволосую заплаканную даму с маленьким диким котом на руках: санки едут очень-очень медленно, а рядом с дамой лежит, откинув голову и закрыв глаза, человек, одетый во все золотое, с красным винным пятном на груди.

– Это «весельчаки», – шепчет Мелисса.

Агата поворачивается к ней, но Мелисса делает вид, будто ничего не говорила. Двое патрульных с арбалетами выходят из-за угла, Ульрик чуть не влетает носом прямо в одного из них.

– Рано же вы встаете, ребята, – говорит патрульный не без сочувствия.

– Больные не ждут, майстер офицер, – отвечает Ульрик со вздохом.

– Именем святой Агаты, – откликается второй патрульный.

– Милостью ее, – нестройно говорят Ульрик, Мелисса и набожная Дженна, и они идут дальше, и сердце Агаты колотится у нее в груди от одной мысли, что патрульным могло бы захотеться заглянуть в их рюкзаки. Агата понятия не имеет, чем наполнили свои рюкзаки семеро остальных, но уж точно не лекарствами и не Славной Кашей, а что в ее собственном рюкзаке, она знать не знает и видеть не хочет, вот так.

Небо из синего становится темно-голубым, людей вокруг больше, некоторые, проходя мимо маленького Ульрикова отряда, бормочут:

– Именем святой Агаты, – и Ульрик серьезно отвечает каждому:

– Милостью ее.

Они сворачивают в узкий и грязный Заячий переулок, где до войны давали дешевые представления и покупали свой живой и неживой реквизит фокусникинеудачники, проходят его насквозь, сворачивают налево – и две высоченных, совсем узких, едва ли шире Агатиных плеч, зеленых от времени створки вырастают перед ними, и девять солдат, стоящих в карауле у Худых ворот, не меняя поз, смотрят на них ледяными взглядами. Им везет: сейчас так рано, что, кроме солдат и случайных прохожих, на Конюшенном проспекте сейчас никого нет. У Агаты дрожат колени, она боится крутить головой, чтобы не привлечь к себе внимания, но мамы нигде не видно, мамы нет рядом, и на секунду Агата представляет себе, что все это было напрасно, и ей делается дурно. Ульрик останавливается, и обе Четверки останавливаются вместе с ним, и Агате кажется, что они опять маленькие и их ведет на веревочке мистресс Джула: остановилась она – остановился и весь их неоперившийся выводок. Вот только никакой мистресс с ними сейчас нет, а есть Ульрик, и он совершенно спокойно делает шаг вперед, к солдатам, которые, не меняя позы, глядят на детей ледяными глазами, и говорит этим самым солдатам:

– Именем святой Агаты.

Возникает пауза, но трое или четверо солдат словно бы нехотя отвечают:

– Милостью ее.

«То-то же», – думает Агата. Ее святая – это вам не покровитель плотников святой Джаред и не святая Диана, которая помогает возницам преодолевать препятствия на дороге; заболеть может всякий, и в Агатин день огромная статуя ее святой здесь, на втором этаже, у расщелины над ма'Бурано, завалена хлебными фигурками и яблоками с примотанными к ним записками-просьбами об исцелении, и потом эти записки монахам надо хоронить в промерзшей земле на Красненьком кладбище так же серьезно, как если бы записки были людьми. Агата этого, правда, еще не видела, но война точно продлится до Агатина дня, в этом Агата, к сожалению, не сомневается. Однако прямо сейчас Агате дела нет ни до своей святой, ни до записок, кровь стучит у нее в висках, и, не справившись с собой, она озирается, – мамы нет, мамы нигде нет, а ведь ей, Агате, вот-вот придется играть свою роль, Ульрик каждому из них объяснил их роли (и Рита, услышав, что предстоит делать Агате, хмыкнула с таким презрением, что Агата готова была наброситься на нее с кулаками), – но если мама опоздает, то все это будет впустую. Никто из Агатиной команды не решился спросить Ульрика, зачем все это надо; он просто сказал: «Пожалуйста, не спрашивайте», – и они не спрашивали, и у Агаты сжалось сердце от ревности и еще от чего-то, она и сама не смогла бы объяснить, от чего еще. Но если мама опоздает…

– Кто тут капо Роберто? – спокойно и устало спрашивает Ульрик у стоящего впереди пожилого командира с холодным и умным лицом, которое сразу не нравится Агате: ей немедленно становится ясно, что этого человека просто так не проведешь, а кроме того, что-то ее в этом человеке настораживает. «Если бы ко мне подошли две Агатиных Четверки на самом рассвете, а я со своим отрядом охраняла Худые ворота, я бы как минимум попыталась хорошенько рассмотреть этих ребятишек, – думает Агата совершенно неожиданно для себя. – Его солдаты так и уставились на нас, а он смотрит поверх наших голов». Но думать об этой странной детали у нее нет времени – по-прежнему не глядя ни на кого из них, командир цедит сквозь зубы:

– Здесь нет никакого капо Роберто. Капо этого отряда – я.

– А как вас зовут? – растерянно спрашивает Ульрик.

– Это не твоего ума дело, мальчик, – отвечает командир, и Агата вдруг понимает, что он не просто так смотрит поверх их голов – он незаметно вглядывается в пустой утренний проспект, сощурив красивые, холодные, прозрачные глаза, и это очень не нравится Агате.

– Простите, капо, – говорит Ульрик очень вежливо и даже заискивающе, – но только мне правда есть до этого дело: нас отправили сюда с лекарствами и Славной Кашей, нам сказали доставить все это караулу, именно караулу Худых ворот, монахи велели нам не возвращаться, пока мы не передадим все, что у нас в рюкзаках, капо Роберто и его солдатам, потому что в Охранном бараке эпидемия чесотки, нам велено близко не подходить, а только передать-то все надо, иначе монахи заставят нас светлить волосы две недели подряд, а от этого на руках волдыри с горошину, так что лучше чесоткой заболеть, и если бы только вы сказали, где нам искать капо Роберто…

В ту же секунду Мелисса изо всех сил бьет Агату в бок. Они договаривались об этом, это знак, Агата знает, что так надо, но удар приходится прямо по ребрам, и ей так больно, а самое обидное – она чувствует, она почти уверена, что Мелисса ждала возможности ударить ее побольнее. У Агаты щиплет в носу, в горле ком, и Агата с изумлением понимает, что припрятанные в обеих варежках половинки луковиц, кажется, не понадобятся ей сейчас: она смотрит на Мелиссу, а Мелисса смотрит на нее, и глаза у Мелиссы холодные, как у капо охранного отряда, и горячие слезы бегут у Агаты по лицу. Стыд поднимается у Агаты в груди, заливает краской щеки, но сейчас Агате не до стыда, и она плачет громче, еще громче, подвывает, размазывая слезы по щекам, и тогда Мелисса, как и было задумано, обнимает ее двумя руками, прижимает к себе и громко и фальшиво утешает, повторяя: