Я ничего не понимаю. Полотенце уже белоснежное, словно новое. Эми отворачивается от меня и встряхивает полотенце. Оно мгновенно сворачивается в идеальный квадрат. Эми присаживается на корточки и кладет его на полку в стопку других полотенец. Я смотрю на свои руки в перчатках. Они дрожат, капли крови поблескивают в свете люминесцентных ламп.

Я оборачиваюсь. На каталке лежит мужчина. Он неподвижен и бледен, как смерть. Белый круглый датчик монитора на зеленом проводе отклеился от его груди и свисает с каталки. Мужчина медленно покачивается в воздухе. Все остальное неподвижно.

Сверху на лицо мужчины опускается мятая голубая стерильная салфетка и скрывает его. Все еще видна пластиковая эндотрахеальная трубка. Она торчит под острым углом, ее конец соединен с дыхательным мешком, который неподвижно лежит на груди пациента. Никто не сжимает мешок. Воздух не поступает в легкие. Я смотрю на трубку. Она неподвижна. В прозрачном пластике я не вижу ритмичного затуманивания от дыхания пациента. Не вижу даже слабого движения. Не вижу ничего.

Что бы здесь ни произошло, все кончено.

Он мертв.

Я смотрю на него, пытаясь понять, кто это. Это мой пациент? Я не могу рассмотреть лицо и узнать его. В палате возникает какое-то движение. Входят сестры, санитары, даже две пожилые дамы-регистраторы. Но они движутся спиной, словно в какой-то безумной игре. Я раздражаюсь. Не место и не время для игр.

Дамы-регистраторы спиной входят в палату, каблуки их туфель стучат по линолеуму, звук странный. Проходя мимо, они не смотрят на меня. Они пятятся в угол палаты, к рентгеновскому аппарату. Они заходят за аппарат и выглядывают из-за него, словно прячась от пациента, который лежит передо мной. Я смотрю на них, а они поворачиваются друг к другу и обнимаются, содрогаясь от рыданий. Я не знаю, почему они здесь. Они никогда раньше не заходили в реанимационную палату.

Ко мне поворачивается Лиана, та, что повыше. Слезы текут по ее лицу снизу вверх и исчезают в зажмуренных глазах. Черная тушь, размазанная по лицу, собирается и исчезает – словно лава таинственным образом поднимается вверх и пропадает в жерле вулкана. Весь макияж оказывается там же, где и утром, до начала работы.

Самый высокий медбрат в нашем приемном покое пятится к пациенту, кладет руки ему на грудь и начинает непрямой массаж сердца. То есть мне так кажется. Даже движения его неправильны. Я смотрю на его руки, пытаясь понять, что не так. Это грудь пациента. Она движется, словно приклеенная к рукам медбрата. Каждый раз, когда руки поднимаются, грудь пациента движется за ними, словно его кожа притягивается к ним, как магнитом. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз… массаж сердца напоминает попытки накачать спущенную шину грузовика на трассе.

Теперь я у изголовья кровати. Салфетка, накрывавшая лицо пациента, исчезла. На горле я замечаю разрез. Пациент слишком тучный, и я не вижу трахеи, но по опыту знаю, что была проведена крикотиреоидотомия – последнее средство открытия дыхательных путей, когда ничего больше не помогает. Эту операцию можно сравнить с попыткой выпрыгнуть из падающего вертолета за миллисекунду до столкновения с землей.

Эндотрахеальная трубка уходит в отверстие после крикотиреоидотомии. Медбрат сжимает фиолетовый дыхательный мешок, чтобы обеспечить поступление кислорода в легкие. Но вместо воздуха по трубке в легкие мужчины уходит пенящаяся кровь. Я пытаюсь закричать и остановить его, но почему-то не могу произнести ни слова. Я с ужасом смотрю, как дыхательный мешок загоняет кровь в легкие пациента. Если он не остановится, то пациент попросту захлебнется. Я пытаюсь сделать шаг вперед и вырвать мешок из рук медбрата. Но ничего не выходит. Я чувствую себя мухой, оказавшейся в капле янтаря. Я – простой наблюдатель кошмара.

Я опускаю глаза на свою грудь и вижу пятна розовой пенистой жидкости на накидке и защитном экране. Я смотрю на них, но они неожиданно отскакивают от моей груди, повисают в воздухе и погружаются в трубку через клапан на дыхательном мешке. Я ничего не понимаю. Крохотные красные капли поднимаются над изголовьем кровати, словно пчелы, сбивающиеся в рой. Они летят через трубку прямо в легкие мужчины.

Неожиданно руки мои обретают способность двигаться. К своему ужасу, я делаю шаг вперед, выдергиваю эндотрахеальную трубку из шеи пациента и начинаю ее трясти. Теперь мужчина вообще не может дышать. Кровь и слизь исчезают с трубки, она становится девственно чистой. Прозрачная пластиковая упаковка взмывает с пола, как бабочка со сломанным крылом, и натягивается на трубку, которую я держу в руках. Мои пальцы начинают свой танец, и упаковка становится целой.

Я смотрю на пациента. Рот его наполнен кровью. В шее его отверстие. Оно тоже заполнено кровью. Воздух не поступает и не выходит. Он не может дышать. В моих руках появляется скальпель, я вонзаю его в отверстие в эластическом конусе гортани и удаляю конус. Когда я извлекаю скальпель, за ним тянется разрезанная кожа шеи.

Мне становится плохо. Сердце у меня бьется так сильно, что кровь стучит в висках. Руки судорожно дергаются при каждом ударе. Я заглядываю в рот пациента, пытаясь его интубировать, но там столько крови, что я ничего не вижу. Я не могу найти голосовые связки, трахею, дыхательное горло. Мне нужно ввести трубку в трахею, чтобы дышать за пациента – сам он дышать не может. В моей руке отсос. Он включен на полную мощность. Я удаляю кровь изо рта пациента, но стоит отвести руку, как кровь появляется вновь.

Кровь из отсоса льется в рот пациента, скрывается в его горле и глотке, возвращаясь в его легкие – словно из ванны вытащили затычку. Емкость на стене рядом со мной пустеет – кровь возвращается в тело пациента. «Это хорошо, – думаю я вслух. – По крайней мере, он получит какую-то кровь».

И тут же я одергиваю себя – в этом нет никакого смысла.

Настенный отсос в моей руке издает свистящий звук. Я вижу, что емкость сбора крови опустела. Крови больше нет. Я немного расслабляюсь. Я рад, что кровь кончилась: полный рот крови – это плохо.

У изголовья каталки кровь собралась в лужицу и покрыла лицо пациента. Я смотрю на эту лужицу и вижу, как она оживает. Поверхность ее дрожит и поблескивает в свете люминесцентных ламп – бриз пробегает по маленькому красному океану. Кровь собирается на простыне у головы мужчины и возвращается на его щеки, в его нос и рот. Я зачарованно смотрю, как кровь ползет вверх в нарушение закона гравитации. Кровь исчезает, и лицо мужчины очищается. Так во время отлива обнажается дно – и остовы погибших кораблей.

О нет!

Это Курт.

Курт, мой друг и коллега. Курт, медбрат, который научил меня очень многому – больше чем другие наставники и врачи. Каждый из нас, заступая на дежурство, надеется, что с ним будет дежурить Курт.

Он лежит на каталке. Лицо его заливает смертельная бледность. Он судорожно хватает ртом воздух, задыхаясь. Рот его открывается и закрывается, но организм не получает желанного воздуха. Глаза его открыты так широко, что кажется, они сейчас выскочат из орбит.

Господи, я должен что-то сделать. Он не может дышать. Я судорожно вспоминаю алгоритмы и методы, которыми не пользовался много лет. Все не подходит. Но сейчас у меня нет другого выхода. Какой-то далекий участок мозга отмечает, как моя собственная кровь течет вспять, из вен в артерии. Но сейчас не время что-то проверять. Нужно действовать.