Так по воле Великого Магистра началось землетрясение, едва не стершее Хламию с лица земли. В панике, охватившей в эту ночь жителей страны, и сам Шампанский, ошалевший от ужаса, метался по особняку, лихорадочно запихивая в чемоданы раскиданные в беспорядке вещи. “Уеду, уеду, уеду”, – механически, не чуя себя от страха и сжимая в потной руке заграничный паспорт, повторял он.

* * *

После землетрясения интерес хламов к Шампанскому и его особняку значительно снизился. Ослепший и оглохший, обклеенный со всех сторон пожухлыми листовками, с выцветшим флагом над трубой стоял особняк, подобный изгою посреди потрясенной до основания Страны Хламов. И никто не обращал на него внимания, ибо каждый в эти дни занимался своим: расставлял мебель, выносил осколки посуды, вставлял стекла в разбитые оконные рамы, замазывал трещины в стенах, залечивал раны и ссадины. Но вскоре опять послышались голоса, почему это в нелегкий для хламского народа час испытаний не поступило никакой помощи от иностранной державы, гражданином которой является Шампанский? Еще больше накалил страсти как всегда к месту появившийся памфлет Уха Перекидника “С кем вы, господа иностранцы?” Если отбросить чисто научную аргументацию, суть памфлета сводилась к следующему: особняк иностранца должен быть немедленно национализирован, поскольку он находится за пределами исторически сложившейся территории, где испокон веков жили все иностранцы (улица Заросшая сорняками), однако для того, чтобы хламы не забывали, кто именно составляет коренное население страны, необходимо обязать Шампанского ежевечерне прогуливаться по Площади под неусыпным надзором хламского стяга, который полощется над шпилем Дворца Правителей. Особняк же иностранца профессор призывал передать в вечное пользование семьям наиболее пострадавших от стихии коренных жителей.

После этого призыва необходимость решительных шагов в отношении ненавистного иностранца-угнетателя не мог бы оспорить никто. Поэтому не удивительно, что по первому снегу, собрав подписи всех заинтересованных сторон, стройная колонна манифестантов продефилировала к особняку Шампанского. Вероятно для того, чтобы подбодрить себя, манифестанты раз за разом дружно восклицали: “Мы у себя дома!” и “Шампанский, убирайся к себе домой!” Последний лозунг совершенно не учитывал того, что Шампанский и так находился у себя дома. Несколько наиболее отчаянных голов, невзирая на уговоры, решили объявить голодовку. Объединившись в небольшую, но сплоченную группу, они уселись прямо на снег и объявили, что лучше умрут с голоду, но не позволят сосать кровь из многострадального хламского народа.

Во время всего этого из особняка не доносилось ни звука, так что было неясно, жив или мертв знаменитый иностранец, вызвавший в народе такое брожение. Внезапно двери особняка заскрипели и приоткрылись. Между створками и косяком образовалась тоненькая щелочка. Все голоса, как по команде, стихли, и сотни глаз в страстном нетерпении уставились на эти, хотя и обшарпанные, но все еще украшенные аристократической бронзовой ручкой двери. Прошло всего несколько минут, а, казалось, что уже целую вечность они стоят вот так, в напряженной, как струна, тишине. Неохотно, словно при замедленной киносъемке, дверь отворилась. Дрожь ужаса пробежала по коже всех присутствующих, как будто порыв ветра остудил их разгоряченные лица: смертельно бледный, на пороге собственного особняка стоял Великий Магистр, он же – таинственный иностранец Шампанский. От головы и до пят на нем не было и признака никакой одежды. Последнее означало, что Шампанский был абсолютно голый.

* * *

В это утро Гицаль Волонтай сбросил с себя одеяло именно тогда, когда первый мусорщик прогрохотал по улице своей железной тележкой. Опустив на пол ноги, последний романтик со стиснутыми зубами пасмурнобезнадежно оглядел башмаки с комьями непросохшей за ночь глины. Скривившись, натянул влажные полотняные штаны. Затем, сопя от напряжения, вытащил из-под кровати огромный зеленовато-коричневый рюкзак, туго набитый различными вещами, отдельные части которых, высовываясь наружу, позволяли сделать вывод о их предназначении: штык короткой саперной лопатки, рукоятка альпенштока, полушарие походного котелка. Угрожающе оскалились острия стальных “когтей”, какими пользуются мусорщики-монтеры, когда залазят на деревянные столбы.

Надев на себя тяжелый рюкзак и под его весом слегка наклонившись вперед, Гицаль Волонтай направился прочь из собственного дома. Был ранний час. Туман не рассеялся, и сероватый сумрак, как пелерина лежал на всем, придавая окрестности неестественный выморочный вид. Тишина, нарушаемая только его шагами, казалось, напрочь исключала возможность громких звуков и резких движений. Застывшая на одной ноте, эта тишина недовольно следила за маленьким хламом, замахнувшимся на ее безграничное господство.

Внезапно еще одна небольшая фигура вынырнула из утренней мглы и начала неторопливо приближаться. Кто-то еще, встав ни свет, ни заря, очевидно имел намерение совершить нечто неотложное. Согнувшись под тяжестью бочки с “Горькой полынью”, прямо на Гицаля, глядя на него исподлобья, шел кривоногий с черной окладистой бородой хлам по имени Чурила. Разойтись на узенькой улочке Тонких-до-невидимости намеков было попросту невозможно.

– Ухожу я от вас, Чурила, – промолвил последний романтик и поправил лямку свесившегося набок рюкзака. – Навсегда.

Утомленно присев на бочку, Чурила завистливо покосился на туго набитый полезным содержимым рюкзак.

– Добрый у тебя инструмент, – сказал он, помолчав. – Поменяться не желаешь? – И костяшками пальцев постучал по бочке, отозвавшейся глухим недовольным урчанием. – Хочу вот поставить себе забор, а сам знаешь, ничего нельзя достать.

– Это не выход, – заметил Гицаль и таинственно устремил взгляд куда-то высоко-высоко в небо. Лоб его пересекла горестная складка, первая вестница высокой меланхолической печали.

– Ну, бывай, – без связи с предыдущим обронил он. Спустя пару минут они уже были далеко друг от друга.

* * *

Около особняка иностранца Шампанского последний романтик остановился. Стремительно вытерев ноги, он постучал в дверь с массивной бронзовой ручкой. Ответа не последовало, однако Гицаль Волонтай без колебаний вошел и поднялся по темной лестнице в приемную. Судя по всему, этот путь ему доводилось проделывать не раз.

Шампанский неподвижно сидел на своем обычном месте – в кресле перед камином. На коленях его покоилась объемистая тетрадь в голубой обложке, густо исписанная ровным мелким почерком. Глаза иностранца были прикованы к картине, висевшей под старыми настенными часами. На ней с удивительным правдоподобием был изображен кочан капусты.

– Ухожу я от вас, – вместо приветствия пробасил последний романтик.

Веки иностранца, вокруг которых залегли синие тени, дрогнули, однако взгляд его оставался неподвижным. Гицаль Волонтай, крякнув, сбросил рюкзак на пол и присел на него. Звяканье металлических предметов вывело Шампанского из состояния прострации. По лицу его пробежала как бы легкая зыбь, запульсировала голубая жилка на виске.