В один из вечеров, когда кресло Гицаля Волоитая пустовало, аристократка, сияя лучезарной улыбкой, рассказала Свинтарею, убиравшему со стола пустые бутылки, что она устала от всего и мечтает проглотить двенадцать таблеток люминала и не проснуться. (Конечно, Свинтарей полюбил ее не за эту бесконечную усталость ввиду не менее бесконечного однообразия жизни, однако именно в тот незабываемый вечер он узнал про двенадцать таблеток люминала).

– Ты, должно быть, любишь писать фантастические рассказы? – неожиданно спросила Гортензия Набиванка.

– Гм, просто обожаю, но ни разу не пробовал, – отвечал Свинтарей, разглядывая ее красивые ноги.

На другой день он объявил кабатчику Лажбелю, что заниматься унизительной перекантовкой бочек более не намерен, и, получив расчет, немедленно нанес визит иностранцу Шампанскому с намерением выяснить, что такое фантастика. Иностранец, с ног до головы вымазанный зеленой краской, далеко не сразу отложил кисть. На мольберте, установленном посреди кабинета, красовался изображенный с необычайным мастерством кочан капусты. Казалось, он вот-вот скатится с холста и с глухим хрустом ударится о сияющий паркет с четким крестообразным узором.

– Фантастика? Это когда пишут про то, чего на самом деле не существует, – торжественно провозгласил Шампанский, любуясь своим произведением.

– Гм, ясно, – процедил Свинтарей, в свою очередь покосившись на мольберт. Считая тему исчерпанной, он собрался было уходить, но Шампанский лебединым движением руки добавил еще один мазок и кинул ему вслед:

– Но чаще фантастика – это когда не умеют писать о том, что есть на самом деле.

– Гм, ясно, – в той же тональности отозвался Свинтарей.

Вскоре простодушный и заботливый Свинтарей, вечно даривший одни и те же букетики розовых маргариток, до смерти надоел аристократке. Однажды, подойдя к известному всякому хламу домику на улице Верности, он услыхал густой мужской баритон, перекрывающий захлебывающиеся грустью пассажи плоховато настроенной скрипки. Было очевидно, что его место занято. Не зная, что делать с маргаритками, которые он привык вручать аристократке собственноручно, нервно теребя шелковистые лепестки, Свинтарей вдруг понял, что во всей Хламии есть лишь одно-единственное место, куда бы ему хотелось отправиться в эту минуту – кабачок “Сердцебиение”. Заниматься битьем стекол в доме любимой женщины мог бы, пожалуй, прежний Свинтарей, профессией которого было кантовать бочки. Нынешний же написал свое первое произведение – фантастическую феерию “Смешно только мне”.

События феерии разворачивались среди причудливых строений золотистого Матлахона. Главными героями феерии были самолетчики Атландер и Высмал, которые потому и жили, что однажды родились. И они спорили (с. 1-213).

– Историю, – орал Атландер, со страшной скоростью вращаясь на тренажере, – историю фабрикуют идеалисты!

Самолетчик Атландер полагал, что история планеты Матлахон – это последовательный обман идеалистов младшего поколения идеалистами старшего поколения.

– Ты заблуждаешься! – орал самолетчик Высмал, со страшной скоростью вращаясь на тренажере. – История – естественный и объективный процесс. Это наше сознание не всегда верно отражает его.

– Какой смысл открывать новые планеты, если однажды я все равно умру? Разве что из любопытства? – хрипел в барокамере под давлением в сотни атмосфер самолетчик Атландер. – Смерть – это закон природы, – хрипел рядом с ним Высмал, полагавший, что одни матлахонцы живут только для себя и из-за своего эгоизма не могут смириться с мыслью о неизбежности смерти, другие, зная то же самое, живут для потомков, и для них смерть – простой закон природы. Эти последние с удовольствием уступают место на планете молодому поколению.

– В каком смысле? – саркастически хрипел Атландер.

– Скорее в историческом, ибо оба эти варианта правомерны, – хрипел в ответ самолетчик Высмал.

– Чепуха! Твое так называемое “молодое поколение” не что иное как хаотическое мельтешение гигантской расчески с торчащими во все стороны зубьями, стремглав несущееся сквозь пространство и время, – шептал Атландер, исполняя на скоростной дорожке стремительный бег на месте. – Реальность – это мой внутренний мир, определить который можно лишь серией сопоставлений с иными мирами. Но по сути своей он все равно остается непознаваемым.

– Но ведь для того, кто смотрит на нас со стороны, ты вне своей воли становишься зубцом лишь на первый взгляд распадающейся расчески, а на деле сам факт ее существования говорит только об исчезновении начальной неопределенности и окончательном утверждении и торжестве закономерности, – пританцовывая, шептал семенящий рядом самолетчик Высмал.

После тренировок (с. 224) самолетчики при помощи старенького граммофона слушали любимые песенки и продолжали спорить. При этом Атландер слушал непопулярную песенку “Остановись, мгновенье”, а Высмал – популярную “Только вперед”.

За пределами родного Матлахона (с. 225–403), где они искали братьев по разуму, им не удалось обнаружить даже дохленькой бациллы. Впрочем, однажды они сбились с намеченного курса, и внезапно на поверхности незнакомой планеты, куда они высадились, чтобы хвостатые кометы, болиды и космическая пыль не мешали им спорить, – наткнулись на жестяную банку с полустертой этикеткой.

– Следы таинственной цивилизации, – ахнул самолетчик Высмал, и грудь его стала заметно наполняться радостью, смешанной с гордостью.

А Атландер вдруг ехидно рассмеялся.

– Сделано на Матлахоне, – вслух прочитал он полустертую надпись на этикетке.

– Как жаль, – грустно вздохнул Высмал, – что матлахонцы одни во всей вселенной бьются над вечными вопросами мироздания, – он задумался, – но мне хорошо на душе, когда я вспоминаю, что где-то там, – Высмал неопределенно махнул рукой, – в этом чудовищно грохочущем космосе, где в вихрях космической пыли сталкиваются и крошатся галактики, кружится себе потихоньку планета Матлахон, наша любимая родина.

– Галактики не крошатся. Они аннигилируют, – меланхолически поправил его Атландер.

Как выяснилось в финале феерии (с.743), высадились матлахонские самолетчики как раз на своей любимой родине Матлахоне…

Описанной феерией карьера Свинтарея в качестве писателя-фантаста завершилась. Это объяснялось тем, что во времена правления Бифа Водаёта лучшей книгой считалась та, которую не прочел ни один хлам. А этому условию больше всего способствовало такое свойство книги, как ее народность.

– Свинтарей, что бы ты сейчас выбрал: любовь Гортензии или священный творческий экстаз? – иронически обратился как-то к знаменитому народному писателю столкнувшийся с ним на улице гений страдания и последний в Хламии романтик Гицаль Волонтай.

– Именно так! – пасмурно отозвался Свинтарей.