– Ухожу я. – И нерешительно добавил: – Навсегда.

* * *

Знаменитый правдолюбец Болтан Самосуй в этот вечер переплетал в картонную обложку рукопись своего единственного трактата “Справедливость и пути достижения оной”. Сделав последний стежок, Болтан с удовлетворением взвесил на руке объемистый том, плод своих глубоких раздумий и великих предвидений о будущем хламского народа.

– Вот это и спасет Хламию! – торжественно объявил он, поворачиваясь к Гицалю, сидевшему по другую сторону раскрытого сундука.

– А что спасет меня? – Гицаль вскинул на Болтана унылый, полный безнадежности взгляд.

– Как ты вообще можешь думать о себе в такой ответственный и решающий для всего сущего час? Неужто не знаешь, что в самом сердце Космоса пролегла нынче невидимая трещина, поделившая живое на черное и белое воинства? И тебе, мой юный друг, самое время определить, в чей стан перейти, кому принадлежать. Именно в этом и заключается твое, вернее, наше спасение. Ибо знай, что через того, кто сегодня не решается сделать выбор, неизбежно пройдет та трещина и в конце концов уничтожит его…

Глаза правдоискателя горели огнем священного экстаза, и было очевидно, что сам он уже сделал выбор и целиком принадлежит именно тому воинству, которое в любой момент готово смести с лица Космоса темные силы хаоса и зла. Гицаль же чувствовал себя как утопленник под многометровой толщей воды, а слова, с которыми к нему обращался Болтан, вызывали лишь слабую зыбь на поверхности этой толщи. Однако, как ни странно, чувство, что собеседник ничем, по существу, не отличается от него, – не покидало последнего романтика. Ту самую, мертвую, безразличную ко всему тишину он безошибочно угадывал и под пламенной оболочкой Болтановых речей. Разница состояла лишь в том, что Гицаль покорно принимал ее, а Болтан вел с ней ожесточенную войну, опасаясь и одновременно принимая ее. И было бессмысленно – Гицаль интуитивно чувствовал и это – пытаться пробить брешь в убеждениях оратора, который перед страхом духовной пустоты, словно панцирем, отгородился от себя самого.

– Ухожу я, – с тихой безнадежностью проговорил он, хотя уходить, как он догадывался, было некуда.

Выйдя из дома в сырую ночную темноту, Гицаль все еще слышал за спиной страстную патетическую речь Болтана Самосуя, который, начисто забыв о нем, адресовался как видно к чему-то, разлитому в пространстве и времени.

* * *

Спотыкаясь о корни Нескучного сада, последний романтик наощупь пробирался к Высокому квадратному забору. Альпеншток глухо постукивал о днище походного котелка, распугивая крикливых ночных птиц: прилетая неизвестно откуда, они всякий раз улетали неизвестно куда.

Нельзя сказать, что во время правления Бифа Водаета запрещалось приближаться к Высокому квадратному забору. Во всяком случае, ни в одном из тогдашних официальных установлений никакого указания на этот счет не содержалось. Тем не менее, немногочисленные, но суровые правила хламского этикета не рекомендовали чересчур приближаться к нему. Трудно объяснить, отчего это было именно так, возможно, сама громада забора, сложенного из нескончаемых рядов толстых бревен, угрожающе нависшая над Страной Хламов, – обладала какой-то загадочной отталкивающей силой. Неспроста, каждый раз оказываясь здесь, Гицаль ощущал, как что-то невидимое жестко и сильно толкает его в грудь.

Сбросив на землю рюкзак, он отмерил от забора несколько шагов и, бормоча что-то себе под нос, начал выкладывать все необходимое. Закончив, сел на траву и приладил к ногам монтерские “когти”. Ходить на “когтях”, безусловно, было весьма неудобно, однако Гицалю удалось проковылять несколько метров. Причем, через каждый метр он забивал в землю колышек. Размотав веревочную лестницу, начал растягивать ее между колышками, так что в конце концов получилось что-то вроде веревочной паутины. Затем при помощи рулетки тщательно измерил свое творение со всех сторон и, очевидно, остался доволен. Сняв с колышков лестницу, вновь свернул ее в трубку и засунул в рюкзак. С трудом повернулся – “когти” сильно замедляли движение – и несколькими резкими ударами альпенштока загнал колышки в землю. Затем провел пальцем по острию альпенштока и вонзил его в рыхлую глинистую почву. “Кончено!” – глухо промолвил он и в изнеможении опустился на короткую, подстриженную “ежиком” траву. Ноги болезненно ныли. Последний романтик запалил огарок свечи, достал из штормовки маленькое зеркальце и погрузился в созерцание своего лица, искаженного душевной болью. “Нет не могу!” – выговорил он наконец, снял “когти”, вычистил альпеншток, сложил все в рюкзак и, взвалив его на плечи, прощально глянул на бугристый гребень Высокого квадратного забора, отделяющего его от безграничного Зазаборья.

* * *

В это утро Гицаль Волонтай сбросил с себя одеяло именно тогда, когда первый мусорщик прогрохотал по улице своей железной тележкой. Опустив на пол ноги, последний романтик со стиснутыми зубами пасмурно-безнадежно оглядел башмаки с комьями непросохшей за ночь глины. Скривившись, как от зубной боли, натянул влажные полотняные штаны. Затем, сопя от напряжения, вытащил из-под кровати огромный зеленовато-коричевый рюкзак, туго набитый различными вещами. Закинув рюкзак за спину и под его тяжестью слегка нагнувшись вперед, Гицаль Волонтай решительным шагом направился прочь из собственного дома.

* * *

Народный писатель Хламии Свинтарей, как и все, некогда был молод. Наивный и доверчивый от природы, он перекантовывал бочки с “Горькой полынью”, помогая кабатчику Лажбелю в его нелегком труде в кабачке “Сердцебиение”. В дни, когда Лажбель отправлялся в положенный ему по всем правилам отпуск, Свинтарей не без успеха подменял его, разнося “Горькую полынь” (в те времена в изобилии водившуюся в Стране Хламов) на серебряном с чернью подносе. При этом через плечо у него неизменно бывало перекинуто полотенце с вышитыми на нем поперечными красными петухами.

Отец Свинтарея, смолоду бывший мусорщиком, гордился сыном, который, как ему казалось, вышел в люди. Стоя за окном кабачка, отец часто и подолгу разглядывал его, ловкими челночными движениями снующего среди столиков. Впрочем, и Свинтарей в такие дни не заносился и угощал отца чаркой-другой заветной жидкости, никогда, однако, не приглашая его в кабачок.

Отцовская гордость, надо признать, была во многом обоснованна, ибо посетителями кабачка числились такие знаменитые хламы, как художник Крутель Мантель, иностранец Шампанский и первая в Хламии красавица аристократка Гортензия Набиванка. Даже сам повелитель Биф Водаёт долгими осенними вечерами частенько проводил время в дружеской беседе с утонченными представителями хламской богемы.

Мягко теплились свечи, вольно проплывали серые кольца сигаретного дыма, лилась глубокомысленная беседа, и Свинтарей порой не мог отказать себе в том, чтобы на секунду не остановиться и не прислушаться к особенно интересным обрывкам речей, с разных сторон долетавших до него. В такие минуты ему начинало казаться, что это не он, а кто-то другой разносит посетителям кабачка “Горькую полынь”, перекинув через плечо полотенце с красными петухами – он же, склонив голову на ладонь, важно внимает мудреным фразам богемовцев. Либо, сидя на месте профессорского сына Гицаля Волонтая, бесцеремонным движением закидывает руку на подлокотник кресла ослепительной Гортензии Набиванки.