Одновременно из окон аудитории, находящейся где-то под ногами последнего романтика, вылетали и уносились ветром размноженные репродуктором обрывки лекции:” Чтобы почувствовать, как работают косые мышцы живота, положите ладонь на его верхнюю половину и трижды прокашляйтесь…”

* * *

Она жила в маленьком двухкомнатном домике, который делил с ней ее теперешний друг художник Крутель Мантель. Гицаль Волонтай легонько постучал в обшарпанную ставню, закрытую несмотря на дневной час. Хотя стук был очень слабым, Гортензия Набиванка, несомненно, сразу догадалась, что это был именно он. Гицалю даже не удалось сообщить ей, что он уходит навсегда: поняв все без объяснений, она с размаху кинулась ему на грудь, больно уколов его при этом орденом Почетного Легиона, который с недавних пор носила в качестве украшения. В Хламии Гортензия считалась законодательницей мод и сейчас она, в отличие от прочих хламок, щеголяла в галифе с красными лампасиками и в неком подобии полувоенного френча с настоящим орденом Почетного Легиона на груди.

– Возьми меня с собой, умоляю, – горячо зашептала она.

– Я больше не могу с ним, – она кивнула себе за плечо. – Абсолютно законченный идиот, к тому же совершенно не разбирается в живописи. Не может отличить себя раннего от себя же позднего. Выдохся, утратил чувство колорита, не картины, а сплошная мазня…

Через минуту последний романтик, даже не успев снять рюкзак, уже сидел на краю скрипучего незастеленного дивана рядом с аристократкой. Тут же, завернувшись в порыжевшее от долгого использования одеяло, из-под которого торчали босые пятки, посапывал тот, о ком только что отзывались столь нелестно. На столе около дивана возвышалась целая гора немытой бог весть с каких времен посуды. Повсюду были раскиданы окурки, и все утопало под густым слоем пепла вперемешку с пылью. Закинув ногу за ногу, аристократка брезгливо протянула руку и, стараясь не касаться стола, разлила в мутные рюмки каким-то чудом уцелевшую “Горькую полынь”. Выпили. Закурили. Гортензия Набиванка беспрерывно стрекотала, не давая Гицалю вставить ни слова. Спящий повернулся на другой бок. Собеседница романтика на секунду умолкла и, воспользовавшись паузой, он быстро выдохнул:

– Ну, пойдем, что ли?

– Не могу я его бросить. Пропадет он без меня, – с горечью вздохнула Гортензия, пустив струйку дыма в неподвижное тело художника. – И при том он меня по-настоящему любит. Я стимулирую в нем чувство прекрасного. А живопись, сам знаешь, это такое искусство, выше которого нет ничего. – Она сделала глубокую затяжку. – Но ты должен верить мне в память о том, что было между нами…

И она горячо прильнула к его груди, вторично уколов его при этом орденом Почетного Легиона.

* * *

Рюмка “Горькой полыни”, выпитая на голодный желудок, подействовала именно так, как можно было ожидать. И естественно, что следующим местом, куда отправился Гицаль с целью попрощаться, был кабачок “Сердцебиение”. Оказавшись за своим столиком, романтик извлек из кармана штормовки довольно помятые чертежи и, разостлав их на столе, начал внимательно изучать. В серых кольцах сигаретного дыма, медленно плывущих над головами посетителей, он напоминал капитана, который отмечает на карте маршрут своего плавания, делая одному ему понятные пометки. Однако, на его таинственные занятия никто не обращал внимания, и только кабатчик Лажбель, поставивший перед ним бутылку “Горькой полыни”, вежливо улыбнулся и по своей давней привычке спросил:

– Как живешь?

– Ухожу я от вас, – не отрывая взгляда от чертежей, на которых, судя по всему, изображалась схема Высокого квадратного забора, отозвался последний романтик и, сделав еще несколько важных пометок, глухо добавил: – Навсегда.

Кабатчик, однако, так и не услышал этой последней фразы: широко улыбаясь и расставив руки, он поспешил навстречу народному писателю Хламии Свинтарею, входящему в зал во всем горделивом великолепии своих седых писательских волос и национального хламского костюма. Сев неподалеку от Гицаля, писатель жадно накинулся на клавиатуру пишущей машинки. По залу полетело сухое дробное пощелкивание. Именно в это время он завершал трилогию о местной богеме, срисовывая ее, так сказать, с натуры.

Прерывистое стрекотание Свинтареевой машинки послужило сигналом музыкантам, и, дружно взявшись за инструменты, они наполнили зал замысловатыми пассажами древнего хламского гимна. Закружились и зашаркали башмаками танцующие пары. Губы последнего романтика скривились в презрительно-насмешливой улыбке. Свернув чертежи, он засунул их назад в штормовку, а затем, перебросив руку через плечо, вытащил из рюкзака альпеншток.

– Вот так бы взять да и покончить со всем! – безотносительно к кому-либо, но достаточно громко вымолвил он. Забывшись, Гицаль с размаху всадил альпеншток в стол. Раздался деревянный хруст. Щелкнула в последний раз пишущая машинка. С жалобным хрипом захлебнулся на самой высокой ноте хламский национальный гимн, и последний романтик почувствовал, что все взгляды устремлены на него.

Он гордо выпрямил спину, но тут тяжелый рюкзак перевесил и потащил его на пол. Гицаль понял свою ошибку, но было слишком поздно. С быстротой молнии его ноги мелькнули над столом, а затем и сам стол с грохотом опрокинулся.

Услужливый кабатчик Лажбель помог последнему романтику подняться. Опираясь на его плечо и слегка прихрамывая, Гицаль заковылял к выходу. Только в дверях он остановился и хмуро промолвил: – Альпеншток!

Кабатчик немедленно кинулся назад и вернулся с альпенштоком, который был водворен на свое обычное место. Оказавшись на улице, Гицаль Волонтай закрыл ладонью глаза и простоял так несколько минут.

Вид Чурилы, который, держа под мышкой какой-то ящик, дружелюбно улыбался ему, больно резанул Гицаля, хотя причина улыбаться у Чурилы была: у него под мышкой находился инструмент, только что выменянный в семейном общежитии мусорщиков на бочку “Горькой полыни”.

– Ты куда? – по-дружески обратился Чурила к последнему романтику, с искаженным от боли лицом стоящему перед дверями кабачка.

Было совершенно очевидно, что сошлись два антипода. И хотя у каждого имелся набор инструментов, предназначались они для диаметрально противоположных целей. Если Сугней Чурила задумал отгородиться от всех, поставив вокруг своей усадьбы собственный квадратный заборчик, то последнему романтику и гению страдания Гицалю Волонтаю был ненавистен сам вид Высокого квадратного забора, и он намеревался перелезть через него с помощью альпенштока, веревочной лестницы и стальных монтерских “когтей”. (Здесь необходимо отметить, что “когтями” последний романтик владел довольно хорошо, облазив с их помощью деревья, растущие вдоль бульвара Обещаний). Поэтому неудивительно, что Гицаль смотрел на Чурилу с сожалением, как на хлама, задумавшего совершенно безнадежное предприятие.

Чурила же, не способный оценить все величие замыслов последнего романтика, испытывал по отношению к нему нечто вроде симпатии. Это объяснялось тем, что он вообще по простоте своей натуры уважал хламов, что-либо понимающих в инструментарии. И потому спустя некоторое время антиподы в обнимку выходили из кабачка, причем у одного из них за спиной болтался рюкзак, а у другого из-под мышки торчал ящик с инструментом. Горланя песню, добрались они до дома Болтана Самосуя, великого борца за всеобщее равенство и справедливость. Перед тем, как расстаться с романтиком, Чурила долго склонял его к тому, чтобы тот отдал ему альпеншток или хотя бы монтерские “когти”. В один из моментов Гицаль уже собрался было расстаться не только с альпенштоком, но и с рюкзаком со всем его содержимым. Лишь мысль о том, сколько бессонных ночей он провел, сплетая веревочную лестницу, сколько сил положил на обдумывание и реализацию плана побега из Страны Хламов, – укротила этот душевный порыв. Вмиг посерьезнев, он тихо промолвил: