По мере того, как гонец рассказывал, Иокаста не переставала ощущать нарастающее напряжение и мысль её работала только в одном направлении. Она, едва коринфянин начал рассказ, вспомнила те давние годы и сопоставила оба предсказания: Лаю должно было погибнуть от руки своего сына, а Эдипу — убить своего отца. Лицо царицы неестественно застыло. Она, то бледнела до побеления, то румянец пятнами проступал на её щеках. Несколько раз она пыталась остановить гонца знаками, но тот не видел её протестующих жестов.

Когда вестник закончил повествование и напомнил, — Эдип, тебя ждут в Коринфе, — царь ощутил, как слабость охватила всё его тело. Он смотрит на Креонта, переводит взгляд на вестника, затем на Иокасту и осознаёт весь ужас своего положения. Если всё это так, то он, именно тот младенец, коего Лай восхотел погубить, следовательно ОН убил отца, а его жена — его мать.

Ужели судьба так жестока к нему!? Но — за что? А всё же, возможно, что-то не так? Может быть они все здесь ошибаются? Но всё совпадает.

В это время в зал вошёл пастух Ферсит и почтительно остановился у входа. Блуждающий взгляд царя натыкается на него и не сразу до сознания доходит, что появился ещё один человек. ещё один свидетель давних трагических событий. Глаза царя устремлены уже за мраморную колонну, в пространство, вовне…но вдруг он очнулся.

— Это пастух? — обращается Эдип к Креонту.

— Да царь, это тот самый из свиты Лая.

Едва Ферсит услышал ответ Креонта, он сразу понял зачем он здесь и что у него будут спрашивать.

— Как твоё имя? — спросил Эдип

— Меня зовут Ферсит, мой царь.

— Ферсит, расскажи нам кто убил Лая и как это произошло.

Иокаста смотрела то на Ферсита, то на Эдипа. Она услышала в голосе мужа слабую надежду. Теперь она была уверена — ни одно пророчество не было ложным. Как ей прежде в голову не пришло? Глядя на Ферсита, она вспомнила ту ночь, когда Лай вручил ребёнка рабу. Трудно было узнать в этом старом человеке того молодого, красивого, сильного раба. Но сейчас она его узнала.

Тем временем Ферсит начал свой рассказ. Иокаста была в отчаянии.

«…желая показать своё превосходство, глашатай Лая грубо окрикнул путника, велел ему сойти с пути и замахнулся на него бичом. Рассерженный путник ударил глашатая и собирался пройти дальше, как вдруг Лай, озлившийся на такое поведение путника, взмахнул посохом и ударил путника по голове. Тогда юноша нанёс ответный удар, который …

— Но говорили, что убийство совершила шайка головорезов, не удержавшись, воскликнула Иокаста.

— Нет, царица, всё было так как я говорю.

— Но ты же сам, подлый раб, тогда мне сказал…,-Иокаста зарыдала, Ферсит опустил седую голову.

— Да, царица, я тогда солгал, ибо…

— Продолжай, — перебил Эдип.

— …когда один из наших воинов хотел ударить путника дротиком, его конь оступился и дротик зацепился за ремни сандалии путника, сандалия слетела…я лежал в это время на земле…

— Не-е-е-ет! — душераздирающий крик Иокасты был рождён её мгновенной догадкой, — молчи, ты не можешь…,-сквозь рыдания умоляла и требовала она.

Эдип смотрел на Ферсита, весь подавшись вперёд, стоя у стола и схватившись за его крышку так, что его пальцы побелели. Он живо себе представил тот, уже стёршийся в его памяти, день.

— Продолжай, — прохрипел он, от волнения голос не повиновался Эдипу.

— …я увидел бледный шрам на ступне…

— О, горе, горе — Иокаста уже не владела собой, её пальцы безжалостно впивались в её лицо, волосы…И вновь, как молния пронзает воздух, мысль пронзила её мозг. Имя Эдипа уже таило в себе разгадку. В её воспалённом горем сознании пронеслась вся её жизнь и самое прекрасное, что в этой жизни было

любовь Эдипа, их любовь, их счастье Почему-то вспомнился день, когда родился их первый сын — Полиник.

Эдип подался вперёд и сел. Он живо сбросил сандалию и положил одну ногу на колено другой и, словно впервые видит этот бледный шрам, словно ожидая ответа от него, вперился в него взглядом.

— Что это за шрам!? — Эдип обвёл взглядом присутствующих.

— Эдип, Иокаста едва могла говорить, ком в горле душил её, ужас лишал её сил и мужества.

— Мне мать говорила — это укус змеи, — Эдип овладел собой и говорил отчётливо и медленно.

— Царь, не дознавайся истины, — вмешался Ферсит, — Она так тяжела, как гора Олимп, так жестока, как Сирены, оставь…

— Остановись пастух, — приказал Эдип, — я должен знать кто я, откуда и почему этот шрам поверг в смятение окружающих.

Креонт, молчавший всё это время, заговорил.

— Эдип, я теперь понял всё. Мужу достойно знать правду, а не прятаться за неведение.

— Брат, — еле слышным голосом взмолилась царица, — брат, прошу тебя, замолчи не делай этого! Заклинаю тебя!

Креонт не ответил. Он стоял напртив сидящего Эдипа, и они глаза в глаза смотрели друг другу. Креонт, поняв всё, чувствовал боль за человека, который столько лет был мужем его сестры, его первым другом и, к несчастью, его племянником и сыном своей жены. Эдип же не мог отвести взгляда — ибо в глазах Креонта видел ту силу, что избавит его окончательно от неизвестности, сомнений и самообмана.

— О, несчастье! О, боги! Будьте вы прокляты, если, сидя у себя на Олимпе, не можете навести порядок на земле и не мешать людям быть счастливыми! — Иокаста, качаясь, закрывая лицо руками, направилась к выходу. Она продолжала что-то говорить, но так тихо, что никто не мог разобрать её слов.

— Что же ты молчишь, Креонт? — спросил Эдип, машинально следуя взглядом за царицей.

— Ты был рождён Иокастой, сестрой моей, — начал Креонт. Ему казалось, это не он говорит, а кто-то другой, ему казалось — не его голос звучит в этом гулком зале, а посторонний и, он не знает — чей.

— Твой отец, Лай, однажды, разгневал богов олимпийских, и ему была предсказана смерть от своего сына. Когда родился сын, Лай решил от него избавиться сразу, считая, что так спасёт себя. Он проткнул ступни ребёнку, связав ему ножки, и велел Ферситу отнести младенца в горы.

Мозг Эдипа лихорадочно работал. Он вспомнил слова Гераклита «А ты не знаешь как бывает — воля богов возносит даже недостойного…ты не зря пожалел Продика». Вспомнил объяснения родителей относительно шрама на ступне, мол укус змеи. Может они и сами так считали. Вспомнил, как Полиб вертел в руках драгоценную вазу, его уверенное, твёрдое «Это правда» Эдип сидел с отсутствующим взглядом, словно не ему это рассказывалось, словно его это не касалось. Он