— Меня зовут... Ярослава, но лучше Яра.

Томас оглянулся на них, покачал головой.

— Яра... Такого имени нет. Язычница?

— Я родилась весной, когда сеют яровые, — пояснилаженщина, — потому и назвали Ярославой.

Калика хмыкнул, но смолчал. Его красные волосы трепетали наветру, как пламя. Зеленые глаза бесстрастно смотрели вдаль. Женщина приоткрылаглаз, с удивительно лиловой сетчаткой, крупной и блестящей, покосилась накалику.

— Вообще-то все мои братья и сестры, даже двоюродные итроюродные, рождались зимой. Моя старшая сестра появилась на свет с первымизаморозками, потому ее назвали Льдинка, другая сестра, Снежана, родилась в деньпервого снега, потому у нее такое странное для вас имя. Я слышала, что моятроюродная сестра, что родилась за морем в день страшного мороза, когда ледсковал даже воздух, названа Изольдой, так как она словно бы вышла изо льда...Только самый младший братик родился весной, его назвали почкой, уже набухшей соком,готовой распуститься — Брунькой, а во взрослости — Бруниславом.

— Языческая геральдика, — пробурчал Томас. —Врет и не поплевывает. Ладно... Баба с воза — потехе час.

Калика покосился удивленно:

— Это ты к чему?

— А так. Нравится мне русская народная мудрость!

Женщина держалась на летящем ковре без страха, правда, насамой середине, плотно зажмурив глаза и вцепившись в ковер так, что побелеликостяшки пальцев.

— Неужели удалось ускользнуть? — сказала онаневеряще.

Голос ее был низкий, чуть хрипловатый. Томас похлопал ее поплечу, она наконец решилась приподняться на локте и открыть глаза.Странно-лиловые глаза смотрели ясно, это было единственно ясное на ееперепачканном сажей и пеплом лице. Разорванный сарафан обнажал ослепительнобелую кожу, но руки до плеч были коричневые от солнца. Скулы ее были гордоприподняты, нечеловечески лиловые глаза смотрели прямо. В них таился страх, ноженщина с каждым мгновением загоняла его все глубже.

— Кто ты? — спросил Томас строго. — Почему втакой стране, что уже приняла благодатный свет христианства, имя у тебя нехристианское?

Ковер качнуло на воздушном ухабе. Женщина осторожно вытянулашею, посмотрела вниз. Ее щеки побледнели, но взор не отвела. Томас началсмотреть на женщину новыми глазами. Когда он впервые поднялся на такую высоту,его кости тряслись так, что стук был слышен за Рипейскими горами, а кровьпревратилась в мелкие льдинки и шуршала в жилах, как будто раки терлисьпанцирями, выбираясь из корзины.

Она бросила на него взгляд искоса.

— Так отец нарек... Но потом проезжал черный человек,он что-то пел на чужом языке и махал крестом. Нам сказали, что теперь мыкрещеные.

Томас шумно выдохнул воздух. Все-таки легче. Двое язычниковна одном ковре было бы многовато, а так они двое против одного. Правда,упорного в своем безверии как медведь в родной берлоге.

— А как тебя назвали в новой вере?

— Не знаю, — ответила она просто. — Больше мытого человека не видели.

Олег хохотнул:

— Хороша твоя вера... Держись крепче!

Их подбросило, затем ковер накренился и понесся, как санки скрутой горки. Ветер засвистел в ушах, Томас сжал в кулаках мохнатую складку стакой силой, что потом все умельцы мира не разгладят. Хотел сказать женщине,чтобы сделала то же самое, но она уже сама вцепилась, как клещ. На этот раз побледнела,лиловые глаза расширились.

— Ничего, — утешил он неуверенно, — все равнотеперь ты спасена. От половцев.

Олег услышал, крикнул сквозь свист ветра:

— Конечно! Брякнуться всего с пары верст!.. Сэр Томас,ты расскажи, как летел вверх тормашками с башни Давида... Сажен сто, поди, былав высоту? А ты, никак, в полном рыцарском доспехе?

Женщина обратила к рыцарю неверящие глаза. Томас отмахнулся,едва не сорвался с ковра.

— Ну, было, упал. Я ж говорил, мне повезло. Я успелвзобраться только на первую ступеньку...

Ковер опустился до белого слоя облаков. Врезался под углом.Холодный туман забивал дыхание. Ковер скоро промок, скользил под пальцами.Томас держался изо всех сил, а когда наконец вынырнули из белой мглы, чуть незастонал от злости.

Они были еще высоко, ковер все так же быстро снижался, алетел над унылым болотистым краем, словно уже попал в родную Британию. Деревьяторчали редкие, каргалистые, а чем дальше, тем их было меньше, а водяныхпроплешин больше.

— Сэр калика, — сказал Томас напряженно, — тыбы сделал что—нибудь?

— Что?

— Ну, что-нибудь свое, нечестивое. Пошепчи, поплюй...Так не хочется с высоты в такое... благоуханное, как портянки МакОгона, болото!

Олег буркнул:

— Колдовать — богопротивное дело. А ты — воин креста.

— Да, но... ежели язычник поможет христианину, то ужебогоугодное.

— А ежели и язычник при этом спасется?

Томас подумал.

— Ну... тогда ничья. Опять же на мне греха не будет.

Женщина слушала, раскрыв рот. На непонятные речи железногочеловека еще непонятнее ответил странный человек в волчьей шкуре:

— Я так долго старался это забыть, что теперь вовек невспомню.

— Даже болото не освежит память?

— А что болото? — ответил Олег равнодушно. —Человек всю жизнь в болоте, еще худшем, а привык и не замечает. Даже квесты,драконы, прынцессы, сундуки злата, башни Давида — болото...

Ковер немного выровняло, он понесся над болотом почти ровно,только подпрыгивал на невидимых кочках. Гнилостные испарения ударили в нос.Томас застонал, почти с ненавистью посмотрел на калику.

Ковер на скорости коснулся затхлой воды. Его подбросило,пронесся по воздуху и снова тяжело шлепнулся, распугав лягушек. Так его ипротащило еще несколько саженей, подкидывая на волнах, сшибая мелкие болотныекочки.

Их залепило грязью, на ковре была грязь, ошалевшие лягушки,тина, сорванные болотные растения, пиявки. Томас не успел захлопнуть забрало, влицо плеснуло такой гадостью, что невольно опустил руки.

Он ощутил, что его сбрасывает встречным ветром, нечтотяжелое обрушилось на спину, вмяло в залепленный грязью ковер. Дальше не ощущалчто с ним и где он, пока ветер не утих, а вокруг не забулькала грязь.

Над ухом проревело:

— Никак в отшельники метишь?.. Размечтался!

Томас судорожно ухватился за стебли, вскинул подбородок.Жидкая и густая, как сметана, грязь колыхалась. Томас выпятил губу, не даваяперехлестнуться через край. Поблизости торчали две грязные, дурно пахнущиекочки. Обе медленно начинали шевелиться. Возле ближайшей из воды подняласьрука, неспешно отерла грязь с листьями болотных трав. Появились блеснувшие, какдва чистых изумруда, глаза, а знакомый голос со взбесившим Томаса благодушиемсказал: