результате меньшинство начинает править большинством, а Другой из защищаемого элемента превращается в нападающее начало. Культ волюнтаристского Другого, в котором растворяется Я, порождает политику идентичностей, свойственную для мультикультурализма. В последнем нет места для равноправия. Признание за Другим права на истину приводит к кризису самости. Признание за Другим права на ошибку приводит к раздуванию самости в эгоизм и снобизм. Признание отсутствия единой истины приводит к трагедии релятивации и взаимному расколу идентичностей, на смену которым приходят отчуждение, пустота, зияние. Об этом мы уже говорили, рассуждая о смерти Отца.

Приручить непокорных помогает культурная поляризация – асимметрическая зависимость культур, часть из которых принадлежит к богатым регионам Севера, а часть – к бедным регионам Юга. Речь идет о перерастании глобальной проблемы мирового дуализма в классовую пропасть и в цивилизационный раскол одновременно: в этом плане нам одинаково близки и негативная диалектика марксизма, и позитивная метафизика цивилизационизма. На уровне индивидуального хронотопа речь идет о конфликте между людьми времени (богачами, производителями) и людьми пространства (бедняками, потребителями). Они имеют разную степень доступа к благам. При этом богатые люди Севера привыкли подчинять бедных людей Юга при помощи кредитов, которые предлагает ядро глобальной экономике своей колониальной периферии. Периферия же в ответ на кредиты, с которыми она не в состоянии расплатиться, отправляет в метрополии рабочую силу – дешевую рабочую силу, взращенную в аграрном придатке рынка, лишенного своих технологий и позитивного промышленного потенциала.

Именно в такую аграрную колонию глобальный мир и пытался превратить Украину. Трагическое величие России в этом процессе состоит в том, что она, по мнению А. Секацкого, принесла огромную жертву: согласилась мириться с внутренней несправедливостью ради того, чтобы не войти в зависимость от несправедливости внешней[38]. С точки зрения образа Отца и динамики диалога с ним Сына Россия согласилась терпеть недостатки родного империалистического Отца в осознанном слиянии с ним, с той лишь целью, чтобы не впасть в зависимость от извращенного колониального Отца внешнего глобального контроля, завершив круг развития от центризма через осознание нехватки и либеральную децентрацию к новому центризму и консерватизму. В этом и состоит глубочайшая мировая тайна России как Чужого, Иного, Неприрученного. Российский, русский, империализм как родоплеменная семейная модель сакральной монархии, теократии, автаркии противостоит западному колониализму (постколониализму) по принципу противостояния «удобрения» (альтруистической самоотдачи Отца Сыну) и «пересадки (прагматической зачистки Господином Раба) во взаимодействии культур. Запад склонен к зачистке, Россия – к самоотдаче.

Еще один, довольно странный, способ взаимодействия глобальной метрополии с колониями – это культурная изоляция. Фундаменталистское сопротивление местных культур глобализации касается, в первую очередь, исламских стран. Естественная реакция на насилие в виде реваншистского ответного насилия используется глобальным миром, который включает в себя по принципу «всё включено», рассмотренном нами в предыдущем параграфе, бунт против себя же. Контркультура приобретает замкнутую символическую идентичность, изолируется от других контркультур и репрезентуется в общей «салатнице» вкусов. Для любой контркультуры находится своя изолированная ниша. Изоляция становится механизмом апроприации. Неугодного атомарного субъекта можно легко удалить, предварительно создав ему атомарность. Включение в себя оппозиции (апроприация) происходит по принципу номинации правого крыла антиглобализма. В конгломерации с левым крылом они и образуют баланс постмодерных форм фашизма и антифашизма. Иные формы взаимодействия культур в глобальном мире немного повторяют предыдущие: поляризацию, изоляцию, глокализацию. Особый интерес представляет культурная универсализация – это процедура тотального захвата мира посредством непрерывного нарушения устойчивых границ – трансгрессии. В результате последней образуются специфические гибридные (кросскультурные) формы бытия людей, которые в качестве перекрестных комплексных идентичностей предлагаются разным локусам рыночной нишевой аудитории. Так, транскультура сливается с интуитивным креативным маркетингом сетевого общества. Изоляция и универсализация друг другу не противоречат: глобальный контекст рынка, претендующего на универсальность, включает в себя локальные тексты замкнутых непроницаемых рыночных символических идентичностей.

Главной движущей силой истории в 1990-е годы провозглашается меритократия – креативный класс. Постколониализм – это постмодерный капитализм. То есть, – высшая степень колониальности. Его идолы театра работают в перевернутыми понятиями: фашизм в маске антифашизма борется с антифашизмом, который мир стигматизирует как фашизм. Глобальные СМИ таким образом демонизируют Россию, не замечая проявлений либерального фашизма. Чтобы замаскировать эту тотальную деконструкцию всего и вся, эту постправду, необходима культура. Лишенная онтологического слоя незыблемых духовных ценностей, культура превращается в яблочную кожуру сентиментальности над раскалённым хаосом насилия. Чтобы выполнять функцию драпировки культура должна превратиться в некое Символическое – в сеть, в гегемонию, в цепочку плавающих означающих. Культура рассеивается, она становится «жидкой», гибридной, латентной, диффузной. Кроме того, она из режима бытийности переходит в режим скользящей поверхности (ризомы). От культуры остается только её рыхлый верхний слой. Мы более не говорим ценностными категориями. Вместо «любви» мы говорим «секс». Вместо «политики» мы говорим «управление». Вместо «искусства» мы говорим «арт». Вместо «самости» мы говорим «идентичность». Вместо «ценности» мы говорим «значение». Вместо «бытия» мы говорим «реальность». Вместо «науки» мы говорим «техника». Слова заменены на идолов рынка. Сущности заменены на интерпретации. Больше нет ничего подлинного, истинного, бытийного, синтагмального, незыблемого. Оно провозглашается проявлением фундаментализма и чуть ли не фашизма. Реальное меняется на Воображаемое, Воображаемое – на Символическое.

Утрата устойчивых ценностных ориентиров провоцирует всеобщую культурацию – заражение и одурманивание всех сфер бытия поверхностно истолкованной «культурой». Нам говорят, что все сферы деятельности становятся как бы «культурно насыщенными», это даже выражается в понятии «постматериальные ценности». На самом деле культура, разливаясь вширь, становится техногенной цивилизацией: она приобретает черты поверхности, плоскости, китча, как и предсказывал Николай Бердяев[39]. В современном понимании культура, которая рассеивается, – это транскультура. Недаром Жан Бодрийяр говорит, что экономика становится трансэкономикой, а политика – трансполитикой. Эстетика становится виртуальной информационной трансэстетикой. В основе трансэкономики, трансполитики, транскультуры, трансэстетики лежит один общий механизм: транссексуальность, или Биовласть. С психоаналитической точки зрения культурные означающие фиксируют наши желания – фантазмы. Они отражают наши переживания по поводу тех или иных привлекательных смыслов, ценностей и стилей. Будучи перенесенными в сферу Символического, наши желания превращаются в машину желаний и в качестве внешних объективных сил управляют нами. Это и есть культурация.

Обратной стороной культурации является гиперглобализм – полное подчинение человека виртуальной матрице рынка. От культурации происходит проект культурализма, или «мягкой силы» культуры: он считается вершиной постмодерной мысли в постколониальной парадигме[40]. Несмотря на утопические надежды, связанные с волшебной и обольстительной силой поликультурности, на практике мы сталкиваемся с синдромом «общих своих», когда ответом на притязания Чужого, на его претензию и порыв, является поиск Судьи в качестве Третьего, но при этом Третий выступает как тот же Свой/Чужой (определение Б. Вальденфельса).[41]Происходит универсализация корпоративности: выдавание