как некий транснациональный миф об идеальном будущем для регионов распадающихся стран. Слабое историографическое освещение этого проекта мешало понять его глобалистскую сущность. Методологической базой вновь образованного культурализма стала постколониальная парадигма – посттруктуральная культурная антропология (от релятивизма школы Ф. Боаса до неолиберализма школы М. Грондоны)[52], представители которой делили бывшие республики на экономически выгодные зоны, исходя из интересов свободног рынка. Наверное, отдельно следует сказать, что постмодерная рыночная экономика является не только материальной, но и психической: она инкорпорирована в отчужденное от человека его же собственное бессознательное, образующее Символическое Реальное, или «машину желаний», – оцифрованную бездну наших фантазмов.

Будучи глубоко имплицитной, коренящейся в недрах субъектности, такая экономика должна изучаться не только с помощью классического марксизма, но и с помощью психоанализа, причем, психоанализа политического, поскольку психическая экономика маскируется идеологией, покупая и продавая политические режимы. Это и есть «идолы театра», аккумулирующие в себе идолов пещер, идолов рода и идолов рынка: ведь психическая экономика апеллирует к наиболее древним архаическим инстинктам человечества, распространяя национализм как новую интерпретацию хтонической мифологии и поощряя инфернальные крипторелигиозные этнические культы. Так, неолиберализм оказывается связан с возрождёнными в постмодерне самыми древними хтоническими образами, обусловленными архетипами Хаоса, Земли и порождаемых ею чудовищ (тератологией). Радикальный национализм, включенный в состав глобализма, используется последним на местах для ослабления того или иного национального государства и превращения его в сервисную ресурсную зону свободного рынка.

Хотелось бы поговорить о крипторелигиозных формах нового постмодерного культа, о некоем новом сакральном, рождающемся из архаических глубин палеолита, но уже в сетевой психической экономике. Речь идет о современном неонацизме как форме неоязычества. Там, где есть национализм, особенно радикальный, который перерастает в неонацизм, присутствует постоянная вражда. Разворачивается мифология Тени, Чужого, Чудовища, – Хаоса, который рождают сами «свои», и одновременно Хаоса, который у «своих» ассоциируется с «чужими». Бездна присутствуют в коллективном бессознательном националистов и адептов их культа, но переносится ими на внешнего врага путем проекции, трансгрессии, отчуждения, экстраполяции. В дальнейшем происходит символическая идентификация с Хаосом, с этой объективированной и отчужденной от субъекта «нации» Тенью. Так, хаос вызывает перверзивное наслаждение – чистое нуминозное чувство – смесь притягивания и отталкивания, очарования и отвращения, одурманиванивания (фасцинации) и страха, наслаждения и обиды. Реванш – это наслаждение собственной и чужой смертью.

Хронотоп национализма – это замкнутое мифологическое время «вечного возвращения» к Золотому веку, искаженная копия позитивной онтологии присутствия. Исходя из принципов овременения пространства и опространствования времени может происходить перекрестное захлёстывание синхронии и диахронии, синтагмы и парадигмы, статики и динамики в семиотической структуре этой мифологии. Так, Золотой век может ассоциироваться с пространством площади, а пространство площади восходить к истокам истории, к вечному Творению, где времени еще нет или время навеки замерло в распаде темпоральности. А. Бадью, в примерах об украинском мифологическом майдане, связывает замкнутое циклическое время неоязычества с «конечностью» (fini-tude): чистой негацией, абсолютной сиюминутностью, отрицанием людьми будущего как перспективы, неумением мыслить критически, рационально и долгосрочно[53].

Именно во времени человек встречается с Другим. Об этом говорил философ диалога Э. Левинас, пытаясь разорвать тотальность инаковостью: явлением Другого как диахронического отличия и темпоральностью[54]. Диахрония и репрезентация Иного подверглись искажению и даже извращению в негативной диалектике постмодерна. Извращенное время стало конечным. Извращенный Другой сделался инструментом ressentiment и волюнтаристским Другим, оказывающим на человека давление, занимающим негативное место «черного божества» в пантеоне новых языческих идолов. Наступило время прощаться с идолами времени: диалогом, отличием и Другим. Наступило время осознавать их границы, связанные с возрождением национализма посреди постмодерна в Восточной Европе, на российских границах. С этим, возможно, связана и принадлежность Украины к психологическому режиму ночи – ноктюрна, – согласно социологии воображаемого (имажинэра) Ж. Дюрана[55]. Причем, речь идет о воображаемом мире драматического, сумеречного, ноктюрна, который постоянно меняет знаки с плюса на минус, чередуя партнеров, подобно любовнице, сочетая акты мажора и минора в жестокой трагической пьесе истории: речь идет о метании между образом Матери (мистического ноктюрна) и образом Отца (диурна), между страданием и радостью, полной ночью и полным днем, оптимистическим фантазмом потребления и пессимистическим фантазмом смерти. Историк С. Ермаков, рассуждая об Украине, приводит в качестве примера нового космогонического мифа о вечном возвращении, напоминающего ацтекские жертвоприношения Нового года, факельные шествия в честь С. Бандеры на 1 января, заменившие ежегодный ритуал сотворения космоса из хаоса на кровавое и дымящееся реалити-шоу.

Национализму свойственно дуальное, черно-белое, видение мира: Чужие и Свои. Это видение инкорпорировано в постмодерне в тотальный монизм глобализма, причем, бинарный этнический сепаратизм рассматривается постмодерном в маске дискурса плюральности, которую напяливает на себя идол глобализма для своего выживания. Плюральность допускает дихотомический этницизм как одну из дозволенных и попускаемых ею в рамках идеи множественности форм извращенной идентичности. Бессознательное тут разверсто в его неприкрытом, непристойном, ужасающе инфернальном виде. Это – разверстая бездна Матери-Земли. Монструозность радикального национализма как реликта древней мифологии, пропущенной через либеральную призму и оцифрованной в глобальном Символическом Реальном, пугает местное население, вынуждая его постоянно находиться в стрессовом негативном состоянии и одновременно защищаться от него при помощи всё новых и новых богов и героев. Национализм вызывает у населения амбивалентные, смешанные, чувства любви и ненависти, притягивания и отталкивания Тени, очарования ею и отвращения к ней. Реальное здесь едва прикрывается Символическим: дионисовское начало первоначального хтонического хаоса «остужается» во вторичное аполлоновское начало героического эпоса, космогония сменяется на теогонию. Национализм порождает множество идолов рода и идолов пещер. Личные и коллективные предрассудки танцуют свой дикий танец смерти, провоцируя разруху и наслаждаясь ею. Так возникает садомазохистский ressentiment.

Иллюзорная компенсаторность лежит в основе комплекса неполноценности, свойственного сознанию национализма. Комплекс представляет собой мифологический нарратив, рождающийся из коллективных воспоминаний о реальных или воображаемых обидах, нанесенных или не нанесенных некогда внешним врагом этносу и якобы продолжаемых наноситься сейчас. Обиды вызывают фантомные боли, фантомные боли вызывают желание мести и расплаты. Причём, что характерно, если говорить симптоматическим языком 3. Фрейда, который не поверил в массовость историй своих пациенток об их изнасиловании в детстве, чаще всего нанесенные в прошлом «страдания» – это тоже фантом, не само изнасилование, а фантазм о нем, подспудное желание быть изнасилованной, чтобы тешить злобу и вымещать её в мир. Так, националистическое насилие оправдывает себя в качестве не нападения, а обороны от невидимого противника, в качестве вечной мести, вечного трагического чувства массы, вечного возмещения за страдания, что делает его кровавость бесконечной, – ведь она легитимирована эстетизированной в своей неистовой чувственности иллюзорно-компенсационной эстетикой боли и зла.

Компенсация требует постоянных жертв – тел героев, которые поглощает Мать-Земля. Если народ представляется