безусловно, заслуживает особого внимания: глобальный космополитизм, осуждая за патриотизм, например, Россию, ничего не имеет против этноцентризма на Украине. То есть, национальное культивировать «нельзя», а националистическое – можно и даже нужно. Это ли не высшая несправедливость? Быть приручённой местностью – можно и даже нужно в рамках космополитизма, быть без-местностью – нельзя. Безместность – слишком Реальное: она подлежит отмене. Гиперглобализм пытается снять с повестки дня государство и действовать посредством единства глобального и локального начал «через голову» национального.

Гиперглобализм, культивируя кажущуюся всеобщность, впитывает в себя все попытки своей критики, вбирает скепсис и трансформизм, мультикультурность и локальность. Транснациональный класс «белых воротничков» с либеральной иронией может провозглашать как лозунги Карла Маркса о диктатуре пролетариата, так и лозунги Мартина Хайдеггера о сакральной роли языка: это становится уже не важным. В постколониальной парадигме дозволено всё и учтено всё как заранее вписанное. Это – универсальное меню. Оно предлагает исключительно безопасные экологические блюда, связанные досуговой коммуникацией. Если в таком «ресторане» и случаются войны, то любая катастрофа превращается в перформанс, в кровавое реалити-шоу с постановочными покойными и оцифрованными смертями. «Войны в заливе не было»[46] одновременно значит, что война всё-таки была, но была перекодирована и выставлена на посмешище с целью обвинения противника, как это имеет место с демонизацией русских в ходе специальной военной операции на Украине. В этом отношении Россия как гештальт является для мира без-местностыо – топосом Чужого: не учтенного, «стра(ш)нного», избыточного пространства, о которое то и дело «спотыкается» глобальный мир, но которое ему так и не удалось фрагментировать на удобные для себя куски. Несмотря на то, что марксизм настаивает на том, что Россия посредством олигархических элит включена в глобализм и находится с ним «в сговоре», мы настаиваем на том, что в исходных бытийных началах русского пространства гораздо меньше идеологического рыночного контента, чем на Западе, что делает актуальным не только классовый, но и цивилизационный подход. В нашем понимании цивилизационизм не имеет ничего общего с национализмом. Русский цивилизационизм открыт миру и направлен на поддержку общечеловеческих ценностей в конкретно-историческом их проявлении.

Глава 2

Маски идолов

2.1. Кажущаяся альтернатива

В большинстве традиционных культур мира, начиная от ацтекской и майянской и завершая индо-буддийской, присутствует представление о едином мистическом начале мира, скрытом и непознаваемом. Знание об этом начале составляет тайный эзотерический пласт в вероучениях национальных и мировых религий. Универсальное космическое начало бытия есть некий Абсолют, который распадается на огромное множество граней, аспектов, сторон, ликов, ипостасей. Воплощения единого божества не являются самостоятельными божествами, а предстают лишь его образами. Так, ацтекское божество Кецалькоатль является воплощением более глубинного божества «недвойственности» – Ометеотля, – который, в свою очередь, подобно явленному Дао у китайцев, выступает воплощением абстрактного принципа космичности мироздания – Тлоке Науке. Дифференциация идей в эманации осуществляется по телам: каждая более нз-кая идея в иерарии бытия является телом для более высокой идеи и собственно идеей для более низкого тела.

Высшему началу, завершающему на вершине эманационный ряд, вообще не приносят жертв, поскольку сие есть нейтральное, лишенное морально-этических и личностных характеристик, апофатическое Ничто и Нечто, предпосылка всякого бытия и сущности. Естественно, что от верующих знания о подобном начале скрывали, иначе паства не соглашалась бы приносить жертвы. В индуизме все божества (Брахма, Вишну, Шива) имеют множество ипостасей (аватар): именно огромное количество воплощений в образах и формирует такое большое количество богов (4449 по некоторым данным). Молясь одной аватаре, индус одновременно молится всем остальным воплощениям этого бога – и самому этому божеству.

Осознание единой духовной модели развития бытия свидетельствует о наличие имплицитного философского монизма как мироощущения практически во всех древних культурах, даже еще до «осевого времени». Монизм есть производное от преанимизма, с которого, по мнению Э. Тейлора, ведут своё начало первобытные верования[47]. Говоря богословским и психоаналитическим языком, единоначалие – это и есть Отец в его древнем сакральном смысле слова, Отец космоса. Единое начало представляет собой Символическое Реальное, за которым скрывается Реальное Реального – Пустота/Полнота. Невыразимое словами священное безмолвие. Божественна тишина, или, как говорил Карл Ясперс, «светлая немота», – объемлющее, которое не может стать объемлемым[48], потому что отражение (мир) не передает полностью бесконечности отражаемого (Бога). Этот знак пробела звучит в паузах между репликами сократовского диалога, присутствует в длинных, медитативных фрагментах тишины между музыкальными пассажами в гимнах дзен, выражается в пустоте и молчании китайского Дао, в индийских практиках йоги как четвертый невысказанный слог имени божества АУМ, в поэтике же он воплощается в семантике цветаевского тире, на котором держится текст, и так далее. Слово, звучащее выше слов, – так определяет поэзию Герхарт Гауптман. Умалчиваемое в подтексте составляет невидимую часть айсберга текста по Хемингуэю и Чехову с их игрой в молчание, в длинноты театральных пауз. «Ляля-язык» (la-language) – сбивчивая срывающаяся речь влюбленного – так в психоанализе называют детский лепет безумца, основанный на спотыканиях и коротких замыканиях, миганиях дискурса с разорванными обозначающими, обнажающими трещины в языке – Реальное[49]. Можно вспомнить еще герменевтику с ее идеалом «несказанного» по Г.Г. Гадамеру[50].

Герменевты всегда читают то, что «между строк», оно же – непереводимое, то, о чем язык склонен умолчать и что необходимо выразить на языке Другого. Витгенштейн считал, что то, о чем не следует говорить, о том следует молчать, потому что мистики правы, но никогда не смогут доказать свою правоту, ибо их правота противоречит грамматике[51]. В семиотике молчание – архетип, лежащий в горизонтальной плоскости синтагмы, историческая память культуры. Идеи Р. Якобсона и Ю. Лотмана о синтагме прекрасно иллюстрируются в знаменитом диалоге Левина и Кити, говоривших начальными буквами слов, шифровками, опирающимися на их общую, реальную, память любви, на их совместное бессознательное, на их обоюдное единство в божественном, на слияние их нехваток. Так говорят дети, шпионы и близкие люди. Так всё главное в человечестве рождается из пустоты и безмолвия, из вакуума в символической структуре, из метафизического разрыва. В свою очередь, разрыв как единоначалие, монистический принцип мистического единства, воплощается во множестве «аватар», которые играют по отношению к нему роль образов, метафор, граней Воображаемого Реального. Так, из тишины сакрального в музыке Н. Кейджа рождаются все звуки.

Этот религиозный экскурс был нам необходим для понимания крипторелигиозного характера современного глобального мира, который, несмотря на свою множественность, также претендует на монизм. Иное дело, что глобализм не является вакуумом. В нём нет ничего революционного, это – чистое Символическое. Символическое, слишком Символическое, принадлежит