за общечеловеческие ценности частных ценностей определенной группы или групп людей, связанных с управлением миром и играющих роль Чужих для Своих и Своих для Чужих. Синдром общих своих как феномен универсального партикуляризма характеризует глобализм, на котором замыкаются всякие попытки рассеять многополярную культуру по нишам идентичностей. Естественно, что всё завершается унификацией, созданием внутренне гомогенной среды при её кажущейся гетерогенности. В транснациональном мире все символы опустошаются, значит, локальные коды становятся пустыми эрзацами, симулякрами, товарными знаками.

1.10. Без-местность

Впрочем, иногда случается так, что отдельные локусы, которые задумывались как придатки глобализации, выходят из-под её контроля, и в них начинают развиваться неоседланные стихийные сепаратистские процессы. Эти процессы составляют сущность диверсификации культур в современном мире. Углубление национально-культурных отличий иногда является естественной реваншистской реакцией локального кода на уравнение и однородность. Образуются многочисленные гендерные, этнические, возрастные, религиозные и политические субкультуры, носящие признаки сознательной закрытости, автономизации, архаики и даже фантомной агрессивности, состоящей в постоянном «расчесывании» ран исторической памяти. Глобальный мир пытается относится к таким культурам со свойственной ему пассивной толерантностью и приятием всех травм, перверзий и девиаций. Так рождается циничный мультикультурализм, с ярко выраженными ироничными богемными контекстами, который защищали и защищают Р. Рорти, Р. Робертсон, У Бек, П. Бергер, Э. Гидденс и многие другие постколониалисты[42]. Собственно, на идеях: «каждый наслаждается по-своему» и «нет ничего в глубине каждого из нас, никакой общечеловеческой природы, никакой присущей человечеству солидарности, которую можно бы было использовать для моральной отсылки»,[43] – зиждется вся философия времени – американская школа неопрагматизма, со свойственной ей отрицанием кантовского императива. К ней же относятся скандальная теория квир и постфеминизм. Им противостоят социология пространства и цивилизационизм, свойственный для русского пути мысли. Местность вступает в борьбу с без-местностью, топос – с атопией. Атопия – мифологическое пространство Чужого – тератологических чудищ хтона, этнических химер. В то же время атопия, местность Чужого, призывая своих и притязая на своих, претендуют на легитимное пространство, полагая атопиями все остальные местности.

Зрелище возрождающихся идолов пещер и идолов рода посреди третьей волны информационного общества воистину может быть пугающим и даже инфернальным. В международной геополитике появляются новые «монстры», сотканные из ничейных земель, образованных в результате гибридных войн. Глобальный мир продолжает настойчиво репрессировать те регионы, которые не соответствуют интересам рынка, и взращивать другие регионы, где при помощи этнического фундаментализма насаждаются свободные символические отношения. Локус, ограниченный узкими пространственно-временными границами, освящает фатальную неприкосновенность своей территории новыми ролевыми и ритуальными практиками, но выжить в глобальном мире он может только, если ориентирован на постколониализм. В этом и состоит несправедливость парадигмы, ориентированной только на себя. Во всяком случае, так было до недавнего времени, до признания Россией независимости донбасских республик, которые представляют собой избыток в игре структур глобализма, ибо эти локусы не подчиняются западным ритуалам самовоспроизведения. Именно такие антиглобалисткие локусы и представляют собой без-местность Чужого для глобального мира: «где-то не здесь», «там», «там, как тогда», «вне-порядковое». Они выпадают из символического порядка глобальной культуры и наделяются чертами мифологического времени Золотого Века и мифологического пространства хаоса. Воображение мира не может их принять и простить. Это слишком трагично, болезненно и дискомортно – для мажорного, удобного, экологически «чистого» мира.

Глобальный мир предпочёл бы, чтобы традиции, возрождающиеся в локусах, носили характер не высокого, а рыночного традиционализма. Последний – более удобен. Лес необходимо одомашнить. Это – глянцевый сувенир, даже, если он имеет форму вульгарного этницизма, как на Украине, ведь в роли локуса может выступать не только регион, но и целое государство. Традиции, замыкаясь в автономном агрессивном пространстве, одновременно развертывается в динамике времени: так постколониальная культурная антропология, якобы озабоченная судьбами аборигенов, формирует свои капиталистические придатки. Один из них – Украина – стал не только инструментом развития монопольного рынка, но и геополитическим инструментом противостояния России. Ультраправое движение, приобретая черты локального хуторянства, воистину становится источником метафизической ненависти. Такие локусы нужны рынку. И они не воспринимаются им как пустота (без-местность), наоборот, таким локусам активно насаждаются «уникальные местные черты» (вспомним проект «Ингерманландия» в России). Порой эти черты носят признаки гибридности. Ведь в локусах действительно проживают субэтносы, или же локусы заселяются воображаемыми этническими группами, чью идентичность надо искусственно смоделировать на основе комбинаторности, кросскультурности, сочетания местных и пришлых черт, черт основного региона и его периферии, черт, необходимых для расшатывания ситуации в регионе и стране. Так, многие скептики, разоблачающие наличие колониальных целей в политике регионов, навязанной ЕС России, рассматривают пограничные русские пространства (например, Калининград как особую экономическую зону) как очаги расшатывания федеративного баланса, как точки раскола русской цивилизации[44].

Результатом деятельности локусов является фрагментация – распад того или иного культурного гештальта на отдельные самодостаточные идентичности, которые начинают противоречить друг другу. Некоторые из них желают доминировать над другими. Отличия преувеличиваются: Иной всегда оказывается более Иным, чем он есть на самом деле. В конечном итоге, отличия становятся абсолютными, фрагментацию сменяет еще более радикальный процесс – фрагмеграция: разборка и пересборка отдельных частей идентичностей, что приводит к приумножению гибридов и, в конечном итоге, к полному хаосу войны всех против всех, к возвращению постмодерна в первобытное кочевое состояние номадического общества. При помощи фрагментированных атомарных частиц транснациональные структуры расшатывают и ослабляют национальные государства. Постоянные миграции, компрессии и трансгрессии в динамичном современном мире вроде бы приводят к детерриторизации, но при этом ее орудием остается возвращенная на свое место и искаженная территориальность.

Именно поэтому глобалисты, толерантно относясь к хаосу локусов, как и к хаосу мемов и медиа-вирусов, весьма негативно настроены по отношению к национальному государству (если только это не сервисное государство-колония вроде Украины). Государство мешает рынку, превращаясь в громоздкое бюрократическое порождение индустриального прошлого, обреченное на гибель: так полагают транснациональные монополисты[45]. Национальным интересам государства ими тут же противопоставляются интересы мировой «либерал-демократии», идеологией которой является космополитизм. При этом под последний подводятся разного рода традиционные эзотерические базы, но космополитизм не имеет ничего общего с классическим космизмом. Если классический космизм – универсален, то космополитизм – партикулярно локален. Он представляет собой синдром «общих своих» и защищает узкие монопольные интересы глобального рынка. В то же время, в отличие от поддержанной кибернетическими технологиями «ноосферы», подлинный космизм не требует отказа от своих национальных и духовных корней, от традиционализма и патриотизма. Чтобы мыслить космично, не обязательно становиться манкуртом: общее и частное, универсальное и партикулярное, мировое и национальное сочетаются в мировоззрении человека по принципу «матрешки». Глобалистический космополитизм, наоборот, требует такого отказа от национальности: партикулярность рынка конфликтует с партикулярностью группы. Но, что,