К слову, через неделю после того самого события, когда мы вдруг узнали открытку от дедушки в книге Бориса Херсонского, меня вызвали в Киев и вручили литературную премию. И в мою честь играл большой симфонический оркестр.

* * *

С 1944 года моя мама жила в Киеве. Она рассказывала, что это был не город, а сплошные руины и развалины. Мама вспоминала, как со своей мамой, моей бабушкой, Софьей Николаевной, они шли по Крещатику по узкой тропиночке. И мама, тогда совсем маленькая девочка, думала, как же все это очистить и восстановить. И наверное, так теперь останется навсегда — она думала. И в нашем с сестрой детстве, когда мы ездили с мамой в Киев, она сказала нам:

— Вы не поверите, девочки, вы даже не поверите, мне и самой не верится сейчас, что здесь были руины, разруха, грязь и пыль. И мне казалось, что только усилиями какого-то гигантского волшебника можно все это убрать и восстановить.

А 10 мая 1945 года в честь Дня Победы на этих руинах играл большой симфонический оркестр под управлением легендарного Натана Рахлина. Собрался весь город. Плакали. Пришла Победа.

А еще мама нам рассказывала, что однажды в Киеве она проходила мимо сквера. Там у ограды зачем-то собрались женщины. Что они там делали, зачем стояли так странно безмолвно и скорбно. Стояли и смотрели в одну сторону. Туда, где медленно что-то делали бесцветные как тени, истощенные, смертельно уставшие люди в изношенных серых мундирах. А в городе уже вовсю наряжалась весна, цвели оставшиеся в живых деревья, пригревало солнышко, а эти — такие чужие, несчастные, нереальные в этом разрушенном городе, пленные немцы, молча, угрюмо, медленно, с большим трудом трамбовали дорожки тяжелыми чурбаками с деревянными ручками, искоса бросая тревожные взгляды на тех, кто тяжело и горестно разглядывал их в упор. И мама, тогда еще совсем маленькая, лет девяти, смотрела сначала на немцев, потом на женщин, потом опять на немцев и чувствовала: что-то непостижимое, гнетущее, сильное и густое происходило между двумя этими безмолвными группами — пленными, смертельно уставшими, истощенными немцами и смертельно уставшими, истощенными киевскими женщинами.

* * *

Часики тикают. Вот интересно, когда все кончится, часики так и будут еще какое-то время служить — тик-так-тик-так?

Эти часики у нас с тех пор, как мама переехала с родителями из Киева в Черновцы. Старинные еще часики.

* * *

И вот они приехали в город Черновцы, мама пошла учиться в женскую школу. Интересно, а где сейчас все мамины «девочки»? Я помню, недавно совсем мамины одноклассницы, выпускницы женской школы номер два, собрались у Берточки. У Берты Иосифовны. И меня попросили сфотографировать их компанию. И они так весело засуетились: «Девочки, девочки, садитесь поближе. Танечка, Ниночка, девчонки, ну смотрите же в объектив, ну перестаньте смеяться». Но никак не могли успокоиться, хохотали. И я их щелкнула пару раз. Веселых девчонок Ниночку, Бэллочку, Нэлечку, Асеньку, Танечку. В середку посадили Берту Иосифовну. Тонкая, благородная, высоколобая, сероглазая и печальная. А ее «девочки» получились немного хулиганистыми, лукавыми, смешливыми, чуть постаревшими подростками. Хорошая фотография. Хотя Берточка, глянув, поставила оценку:

— Девочки — красотки. А я с отрытым ртом и дура.

Ну нет. На самом деле она получилась самая красивая на этой фотографии. Лучистая. Утонченная. Аристократичная.

Все мамины одноклассницы боготворили Берточку. У нас дома хранится ее портрет в молодости. Как же она была хороша! Такой же изысканности, как молодая Ахматова, но еще красивее. Большие, ну просто огромные серые глаза. Тонкие черты лица. Фигура и походка балерины. Ее можно было любить просто за ее красоту, но как же она была мудра, великодушна, изобретательна, остра на язык. Берта за время своей работы в черновицкой школе № 2, сначала женской, потом общей, раздала детям целый ворох своих отутюженных носовых платков. Дети ужасно хотели ей нравиться и плакали навзрыд, когда не могли сформулировать мысль, хотя к ее урокам готовились все. Нет, ну фантастика ведь! Кто сейчас будет плакать, что не смог ответить на вопрос. Разве только маленький школьник первого класса и только потому, что мама накажет за плохую отметку. Словом, Берта была восхитительна. Однажды кто-то запустил чернильницу с задней парты — а ведь это была женская школа. Чернильница — это я хочу объяснить для моих детей, которые будут читать эту рукопись первыми, — это стеклянный или фаянсовый небольшой сосуд, куда наливались чернила. Туда окунали ручку с перышком и писали. Окунали и писали. И такая вот чернильница, перелетев класс, шваркнулась на стол Берты Иосифовны.

Класс на вдохе сделал:

— Иииииииииииииииих…

А Берта пожала плечом:

— Ну и что вы испугались? В ваших же чернильницах никогда нет чернил.

И стала продолжать урок. А я представила, что вдруг такое бы случилось в моей школе, например на уроке истории. Думаю, я бы ждала конца света не тут, в теплой постели под уютное сопение моих домашних, а где-нибудь уже мотала свой срок в колонии для несовершеннолетних за покушение на жизнь учительницы истории с тридцатисемилетним педагогическим стажем.

А в тогдашней маминой женской школе сохранились еще дореволюционные гимназические традиции: коричневые банты, обязательная форма — унылые платья с фартуками и монашеские белые воротнички — и ритуал обожания. А поскольку не обожать Берту было невозможно, то девчонки придумывали разные уловки, чтобы быть поближе к любимой учительнице. Правда, она была в таких случаях неотзывчива и холодна. Например, одна мамина одноклассница повадилась встречать ее на лестнице. Раз встретила, Берта сдержалась, второй раз — Берта промолчала, а в третий раз Берта в упор спросила ее:

— Петровская, что это за комиссию по встрече вы устраиваете?

— Ну… ну… Я хотела вас проводить… В класс…

— Мне не нужны путеводные звезды! — ответила Берта Иосифовна.

Девочка Петровская, не умевшая выразить свою симпатию к учителю каким-то другим образом, была достаточно умна и с чувством юмора, поэтому рассказала эту историю подругам. Благодаря чему этот факт и сохранился в истории.

* * *

С тех пор как на меня наорала редактор новостной программы, я все время думаю и не могу понять вот чего. Бывают в жизни случаи, когда провидение посылает тебе возможность сделать чудо. А ты делаешь все наоборот. И тогда силы небесные разводят руками, ну вот же дура…

Однажды Берта Иосифовна спешила домой с главного почтамта. Следуя традиции, она до последнего дня покупала, подписывала и отсылала своим друзьям, ученикам и родственникам праздничные почтовые карточки. Вот и в этот раз она вызвала такси, поехала на главпочтамт, с трудом поднялась по ступенькам, выстояла там в очереди — на почте всегда очереди, даже сейчас. И оттуда она поспешила домой, потому что к ней должен был приехать доктор Женя Бурсук, ее ученик, друг, ангел ее, словом, как раз из тех, кто может почувствовать и разглядеть, что ему предоставляется возможность сделать чудо… Хотя нет. Я думаю, из-за своей занятости он таких моментов не замечает, просто трудится, служит ангелом, и все.