С побелевшим лицом Вагасков сделал несколько быстрых шагов к, казалось, ближайшему из кострищ, словно спохватившись, метнувшись назад и схватив меч, он побежал к нему, немецкий офицер, с самого начала выхвативший меч, кинулся за ним; похватав с платформы мечи, мы помчались за ними следом. Мгновенье, еще мгновенье, отделяющее нас от глазевшей толпы, расталкивая людей в спины, людей, стоявших сначала рассеянно, затем густо, затем еще гуще, удары мечами в спины глазеющих, толпа, вздрогнув, что-то ощутив, подавшись в стороны, раздвинулась – огромный помост из дров, большая часть которых еще даже не была пущена в ход, огненный столб в черном, закручивающемся обрамлении густеющего, рвущегося дыма, уже ничего не видно было в самом верху, ни головы, ни плеч не проступало через бьющую вверх черно-красную завесу, не обращая внимания на нас, человек в длинной сутане, подвязанной веревкой и засученными рукавами, размеренно, двузубыми вилами подбрасывал поленья в кострище.

Ударив его мечом поперек плеча, подлетев к пламени, отшатнувшись, кто-то из немцев, добежавший первым, с растерянно мечущимися глазами обернулся, костры горели кругом; подбежав и сгрудившись, так же бессильно оглядываясь, мы стояли возле пожарища. Костры горели кругом, уже никаких криков не было слышно, только все так же заторможенно, словно с привычной дисциплинированной выучкой и терпением, смотрели на все люди, казалось, даже с привычной ленцой, как на прошедшее пик своей завлекательности зрелище, кое-кто уже потянулся прочь, вокруг было словно исчерпавшее себя, ровно довершавшееся представление, сквозь редеющую толпу были видны чьи-то неспешно удалявшиеся спины. Монахи по одному и группами возились у ровно и безмолвно пылающих факелов, кто-то, словно спохватившись, иногда подбрасывал в убывающее, как ему, возможно, казалось, пламя еще дров.

– Девушки, – вдруг прошептал кто-то из наших, разгромленно глядя кругом, – там только девушки.

Заторможенно я оглянулся – белая кучка тонких женских рубашек, похожих на девичьи ночнушки, неряшливо разбросанная, светлела сквозь стелющийся дым чуть поодаль от линии костров; посмотрев на ближайшее пылающее, такое же длинной полудугой бьющее дымом сооружение, я, как мне показалось, увидел там такую же стопку белеющего, рассеянно брошенного, оставленного белья.

Рванувшись к ближайшему из стоявших рядом монахов, кто-то из наших, тряся его за ворот сутаны, что-то надрывно крича, спрашивал его; бьясь щеками, беспорядочно пытаясь вырваться, тот что-то бормотал на незнакомом языке. Ударив мечами еще нескольких, повалив, немцы пытались чего-то добиться от них; крутясь на асфальте, что-то так же неразборчиво, непонятно вереща, по-детски отбиваясь, те беспорядочно вертелись под ударами.

– Смотрите, – бледнея, сказал Вагасков, – это везде.

Резко повернувшись, в просвете между пылающими длинными дугами, в белизне уходящего вдаль широкого проспекта, сквозь рассеянные фигурки людей я увидел вдали утопающее в дыму, такое же пламенеющее сооружение, черной зерновой икрой люди, чуть различимо шевелясь, копились у него.

Осунувшийся лицом, уткнув меч в асфальт, немецкий офицер, отрешенно-мертвенно щурясь, бегло посмотрел кругом.

– Это не может быть просто так, – сказал он, – это не бывает, не происходит просто так. Этим кто-то руководит. Этим откуда-то кто-то какая-то мразь руководит.

Вздрогнув, каменея лицом, каким-то быстрым рваным жестом он что-то показал своим; кинувшись, схватив какого-то из все так же бессмысленно толпившихся рядом монахов, двое немцев с заломанными руками подвели его к нему.

– Кто твой начальник, – спазменно, неотрывно прямо глядя ему в лицо, спросил немец. – Кто у вас главный. Назови, кто у вас главный, скажи место и имя, назови, кто руководит мероприятием.

Растерянно пуча глаза, беспорядочно глядя по сторонам, монах что-то быстро бормотал на незнакомом языке.

– Не хочешь говорить? – мгновенье заторможенно, казалось бы, даже с интересом немец смотрел на монаха. – Я понимаю. Ганс, воткни ему меч на дюйм в брюхо.

Не медля ни секунды, стоявший рядом немец ударил монаха острием меча в живот. Попик заверещал.

– Кто твой начальник, – мертвеющим ровным голосом повторил немецкий офицер. – Назови имя и место расположения. Кто руководит операцией.

Крича и вереща, бессильно вырываясь, монашек по-прежнему что-то лепетал на неизвестном странном языке.

– Не хочет отвечать, – сказал немец, – понятно. Ганс, еще на дюйм.

Быстрым коротким толчком Ганс вдавил еще чуть глубже меч в живот монаха.

– Это там! – с коротким визгом, сгибаясь, машинально хватаясь за воткнутый меч, режась и отдергивая руки, с ужасом увидев уже заметно закапавшую на асфальт кровь, закричал монашек. – Это там, там!

– Где?

– Там! Это там! В Храме!

– Ну понятно, – кривясь лицом, чуть заметно рвано улыбаясь, немец посмотрел в дымящийся переулок. – Там, где же еще это может быть. Конечно, в Храме. – Отворачиваясь, он коротко бросил взгляд на монашка, – поведешь, покажешь.

– Он может сдохнуть по пути, – ровно сказал Ганс.

– Ничего, дойдет, – еще на мгновенье бесстрастно немец обернулся к монашку, – пока не доведет, не отпустим.

Выдернув меч, рванув монашка к себе за ворот, Ганс толкнул его в спину; шатаясь, оставляя красный след, монашек побрел по асфальту, подняв мечи мы двинулись за ним. Подталкивая монашка в спину, чтобы шел быстрее, выбравшись с жирно чадящей площади, мы шли ветвящимися переулками, пустота и бедность, протянутые поперек улочек веревки, серо-черные сгустки сушащегося белья застилали небо, черные зияющие пустоты дверей и подворотен, стершийся булыжник, неровный, заставляющий спотыкаться, бледные, безжизненные лица в окнах невысоких этажей и мансард, чадящий, блеклый, бедно выбивающийся дым готовящейся скудной горько неприятной пищи.

Свернув в какую-то новую улочку, пройдя половину, что-то увидев впереди, мы ускорили шаг – уже не следуя за ним, а волоча за собой монашка, спотыкаясь, мы почти выскочили на перекресток – в двух шагах от скрещения улиц и поваленных лавок зеленщиков, на обсаженной чахлыми деревцами маленькой площади, вокруг высоко возведенного струганного креста, все те же мелкие суетливые монашки, торопясь, возводили нагромождение из хвороста и толстых обсушенных поленьев, в вышине, высоко и страшно привязанная к кресту, с заломанными за поперечину локтями и связанными руками, с ногами, намертво прикрученными к перекладине, бледная худенькая девушка с черными, чужой, грубой рукой затянутыми в узел волосами, с криво насаженным на голову грубо размалеванным колпаком, извиваясь, дергаясь, что-то прося и крича, дергала головой, рвясь, поворачиваясь то вбок, то к небу; огонь растопки чуть поодаль от почти возведенной у подножья креста поленницы поигрывал в черном ржавом ведре; сгибаясь и двигаясь равнодушноразмеренно, монашки обкладывали дровяной постамент хворостом.

Дернувшись вперед, сбив ближайшего, стоявшего согнуто спиной монашка с ног, вслепую рубанув следующего, с выпрыгивающим из груди, ноющим сердцем я кинулся к дровяному постаменту; попробовав приподнять наваленную груду снизу, бессильно рубанув ее мечом, откинув меч, лихорадочно сгибаясь и разгибаясь, подхватывая поленья, я откидывал их в стороны; побросав мечи, раскидывая хворост, выдергивая и разбрасывая поленья, несколько человек присоединились ко мне; подойдя, по разъезжающимся поленьям карабкаясь вверх к примотанным веревкам, срываясь и взлезая снова, Вагасков, поднявшись, наконец, наверх, рубанул точно отмеренным ударом по сгустку веревок, освобожденные от пут худые ноги девушки повисли в воздухе; вцепившись в столб, ногами обхватив его, кто-то из немцев, вытянув руку, на пределе усилий двигая ею вперед-назад, острием меча перепилил веревки, стягивающие руки; сорвавшись с вывернутой рукой, мгновенье повисев на недопиленной веревке, своим весом порвав ее, девушка рухнула в нагроможденье хвороста и дров, подбежав и оттащив ее, наши и немцы, придерживая ее, пытались дать ей пить из фляг, запрокинув голову, девушка, что-то беспрестанно произнося, плача, дергала шеей.