– Встаньте, – глухо сказал он, не оборачиваясь.

Быстро подбежавшие монахи, не грубо, но настойчиво подталкивая, поспешно выстроили нас в линию перед распятой.

Весело смеясь, женщина, поверх спины сгорбленно согнувшегося человека смотрела на нас. Глаза ее, беспечно и отрешенно сияющие, вспыхнули новым светом; несколько раз резко дернув головой и что-то прокричав на незнакомом языке, она, лихорадочно напрягаясь и безотчетно дергаясь и сотрясаясь всем телом, бешено забилась, словно желая вырваться из пут, короткая фраза сменилась длинным, рвано сбивающимся многословным выкриком, несколько раз надсадно повторив последние несколько слов, обмякнув телом, провиснув на цепях, уронив голову на грудь, она закрыла глаза.

Размеренно встав, человек небрежно вскинул руку.

– Этот, – отрешенно произнес он, указывая на одного из немцев, стоявшего в дальнем от меня конце линии, кажется, самого моложавого.

– И этот, – вяло передвинувшись, рука его с вытянутым пальцем указала на меня.

– Возьмите у них мечи, – полуобернувшись к немцу, бесцветно сказал человек, – и не мешайте нам поступать, как положено.

В мгновенье ока подскочившие ко мне и к молоденькому немцу монахи, твердо зажав, подвели нас к человеку.

– Там, где ты окажешься, – отрешенно, словно обращаясь одновременно к нам обоим, произнес человек, – ты волен будешь поступать, как тебе заблагорассудится. Захочешь, останешься там и будешь жить так, как тебе покажется верным и оправданным жить, захочешь – вернешься. Решать тебе. Это все.

– Как их отправлять туда? – спросил кто-то из монахов.

Человек пожал плечами. – Как, как… Через вертушку.

Плотно прижимая меня с обеих сторон, монахи повели меня из зала, долго, спотыкаясь и пригибая голову под низким, сочащимся влагой потолком, они вели меня по темному ветвящемуся коридору; выйдя, наконец, на квадратную каменную площадку, в дальнем конце которой, в высоком, от пола до потолка, кубическом вырезе стены медленно и со скрежетом двигались сверху вниз, монотонно сменяя друг друга, толстые ржавые металлические пластины, они, отпустив меня, разошлись в разные стороны.

– Захочешь вернуться, – пусто произнес кто-то из них, – придешь туда же, откуда выпадешь.

Ровно скрежеща, сверху вниз двигались пластины.

– Ну, чего ждешь, – произнес монах, – давай.

Шагнув к механизму, подгадав, пока медленно дребезжащая пластина окажется у ног, пригнувшись, я шагнул на нее. Расстояние между пластинами было меньше моего роста; обернувшись и видя, как уходит вверх пол со стоявшими на нем монахами, заменяясь вырастающей перед глазами глухой темной каменной стеной, я проводил глазами последнюю полоску света наверху и остался в полной темноте.

Мерно, со скрипом двигались пластины. Один, запертый в темной низкой, чуть подрагивавшей в движении железно-каменной клетке, я сел на пол, ожидая каких-то перемен и окончания движения, ничего не происходило, минуту, может быть, час, два часа, несколько часов, день, неделю, вечность в абсолютной тьме, мерно и дребезжаще двигались пластины; ничего не видя, так и не начав хоть что-то различать в темноте, на ощупь поняв, что стена по правую руку от меня была неподвижной и железной, а по левую – движущейся и каменной, так же как стены сзади и спереди, поняв это еще в самом начале, изверившийся в каком-либо окончании движения, ощутив животный страх и ощущение приближающейся смерти, жуткий, давящий ужас заживо похороненного, сменившийся онемением и полным равнодушием, бессмысленно и пусто, как животное, я опускался в своем узилище. Постепенно, может быть, через день, а может быть, через год ощутив, что пол подо мной начинает накреняться, а сам я постепенно начинаю сползать к правой неподвижной стене, остатками зависшего в бесконечности сознания я понял, что нахожусь внутри гигантского колеса. Отрешенно, то ли наяву, то ли заснув, то ли умерев, бесчувственно, без снов и видений, дни, годы, тысячелетия безжизненно и пусто я двигался в своей клетке, внезапно, разом выдернув меня из потустороннего полусмертно-смутного состояния, что-то в стене, привалившись к которой скрюченно я сидел, с разрывающим уши скрежетом провернулась, стена, дернувшись вбок, исчезла; рухнув в пустоту и пролетев мгновенно короткое расстояние, я упал на спину на что-то рыхлое и съеживающееся, глаза с резкой болью внезапно ощутили свет, ошеломленный, чем-то ударенный, с тяжело и мгновенно-ясно вспыхнувшим сознанием, я увидел, что лежу на куче грязных, полусгнивших ящиков и коробок.

Гигантская, кирпичная, в несколько метров толщиной, чуть изгибающаяся в вышине стена торцом была рядом со мной, уходя в высоте, казалось, прямо в небеса, в низко висящие темно-серые тучи, казавшиеся мне сейчас ослепительно яркими, так же бесконечно и тяжело, надвое деля пространство, она уходила вбок, теряясь в каком-то низком и мутном, болотно-черном тумане; с другой стороны, в отдалении, сквозь летучую, прозрачную дымку виднелось что-то смутное и вещное. Переползая, увязая в тянущемся, гнусно-влажном картоне, съезжая, скатываясь и спрыгивая, я упал, наконец, с кучи, поднявшись и ощутив под ногами вязкую, топко пружинящую почву. Чахлый, засаженный низким, умирающим кустарником пустырь тянулся прочь от стены, за ним, ближе, чем мне показалось сначала, видны были какие-то развалины, низкие, приземистые строения и тускло светящиеся редкие окошки маленьких одноэтажных домиков. С трудом выпрямившись, немного постояв, отряхнувшись и счистив, насколько это было возможно, мусор и грязь с бушлата, медленно, затекшими, плохо слушающимися ногами я побрел через пустырь, туда, дальше, к темному, тускло мерцавшему, непонятному жилью.

Мертвая земля пустыря перешла незаметно в растрескавшийся асфальт, маленькие одноэтажные и двухэтажные домики были впереди, кое-где, рассыпано и тускло светились электрические окошки, узкая, чуть извилистая улочка вела куда-то дальше в тепловатый полумрак, редкие, так же тускловатые фонарики слабо светились вдоль нее, вдали, где-то на перекрестке, у выхода из чуть выступавшего из темноты здания чуть выше других, может быть, не в два, а в три этажа, почти с изумлением я увидел выходящего из дверей пожилого, чуть сгорбленного человека. Ничего особенного вроде бы не было в нем, лишь мгновенье спустя, глядя на его неспешную, чуть сбивающуюся походку и что-то продолговатое, похожее на стопку газет, зажатое подмышкой, я понял, что так поразило меня – это был самый обыкновенный человек – не робот, не монах, не безумец, не жаждущий сражения полубезумный отчаявшийся воин – обычный, усталый, может быть, не очень здоровый человек медленно, чуть наклоняя голову, переходил через улицу. Пройдя улочкой и выйдя на тот самый перекресток, наугад свернув, я пошел между небольшими двух-трехэтажными домиками, редкие окошки все так же светили с верхних и чуть-чуть с нижних этажей, где-то, сначала вдали, потом невдалеке, почти в полуста шагах от меня через улицу перешли две чуть торопившиеся куда-то женщины.

Маленький скверик лежал справа и впереди, мельком взглянув в его сторону, не сразу осознав, что вижу, чуть приблизившись, я с изумлением смотрел на что-то непонятное, невероятное, как в детском спутанном сне открывшееся мне – неторопливо, мелко семеня, выйдя из кустиков скверика, дорогу, чуть помедлив, словно на секунду о чем-то задумавшись, переходила маленькая свинка. Дружески-овальная, со вздернутым пятачком и закрученным хвостиком, с коротенькими, быстро движущимися ножками, имевшая какой-то любознательный, доброжелательно задумчивый вид, она, разок поехав копытцем в выщерблине асфальта, тут же поправившись, перейдя улицу, на мгновенье остановилась, словно поколебавшись, куда дальше идти; вышедшая из переулка, куда-то чуть спешащая молодая женщина, увидев ее, кажется, ничуть не удивившись, проходя мимо, торопливо нагнувшись, с чуть мелькнувшей быстрой улыбкой походя потрепала по загривку и погладила ее. Помотав головой, словно отряхиваясь, свинка побежала дальше. Тускло освещаемый фонариком путь лежал впереди, пройдя сотню шагов, на подходе к все такому же двухэтажному, чуть светящему окошками дому, я чуть замедлил шаг – наискосок от подъезда, на скамеечке под легким фанерным, явно самодельно сооруженным навесом с лампочкой, подвешенной на проводе, один пожилой человек, раскрыв книжку, что-то читал другому. Сидя напротив скамейки на стульчике, тот, в потертом стареньком костюме, чуть наклонив голову, еле заметно подавшись к чтецу, как-то ожидающе положив ладони на колени, внимательно слушал. Пройдя мимо них, с каким-то странным, облегчающим чувством, словно что-то отлегло от сердца, поняв, что разбираю их речь, увидев впереди чуть покосившуюся тускловатую вывеску «Магазин», чуть поколебавшись, я вошел туда. В слабо освещенном помещении были видны прилавок и стоявшая за ним женщина, какие-то полки с чем-то трудно различимым тянулись у нее за спиной; легко подняв голову при звуке колокольчика, звякнувшего над дверью, женщина спокойно, ожидающе просто посмотрела на меня.