Глядя на нее, не в силах оторвать глаз от нее, быстро опустившейся на диванчик, я опустился, сел быстро на краешек стула.

– Так что ты делаешь здесь?

– Я? Я – все, вот почту всем приношу, мы тут все друг другу помогаем, тут пожилых людей много, им уже трудно самим на почту ходить, ну я хожу, разношу – газеты, журналы…

– Газеты? Какие газеты?

– Разные. Каждый раз разные и разных лет газеты и журналы приходят, так странно, не угадаешь – один раз недавние – тридцатых годов, другой – двадцатых, иногда даже совсем старые – еще прошлого века приходят, разные, из разных стран, но почему-то все понятно, и всем разные приходят. Знаешь, как все читают.

– А письма?

– И письма, иногда приходят, но всегда не по адресу, каким-то другим людям, но все равно, беру и разношу – не только я, если письма приходят, обычно тоже их берут, хоть они и другие, чужие, но все равно берут, некоторые читают.

Она блеснула глазами.

– Тут рядом на этаже пожилые люди живут – профессор с женой. Сначала был один в квартире, очень скучал, а потом как-то раз – представляешь – приходит вечером домой – а там жена. Они такие счастливые теперь…

Она быстро откинула волосы с плеч.

– А на первом этаже в соседнем доме двое молодых с сыном – ему пять лет – живут, такой мальчишка классный, я чуть ни каждый день к ним захожу. Пацан такой – всем интересуется, рисует, книжки читает, расспрашивает меня и всех обо всем, наверно, уже все книжки, какие можно, прочитал. Но не растет.

– Как это?

– Ну так, они уже несколько лет здесь живут, он все новое узнает, читает, умным становится – но не растет. Не меняется ничего, все время ему пять лет. – Она покрутила головой. – Но они дни рождения все равно празднуют.

– И каждый раз поздравляют его с пятилетием?

– Не знаю, но празднуют, весело, продукты специально где-то достают, даже торт, я один раз была…

Она озабоченно покрутила головой.

– Иногда бомбят, но редко. Бомбоубежищ нет, просто сидим в скверике и ждем. Но если квартиру разбомбят, то ничего, всегда можно переселиться, незанятых квартир много, и в каждой какая-никакая обстановка есть, так что ничего, не сильно достает.

– Кто бомбит?

– Не знаю, просто прилетают самолеты и бомбят. Но редко.

Она тряханула головой снова.

– Тут дети есть, у них школы, конечно, нет, но старички собирают всех, рассказывают обо всем, об истории, кому интересно, математике учат.

– И дети не взрослеют?

– Нет. Но то, чему учат, знают, не забывают.

Она, блестя глазами, улыбнулась.

– И книги есть. Во многих квартирах есть книги – с самого начала стоят на полках, и библиотека есть, можно записаться. Там женщина выдает книги и всегда строго следит, чтобы вовремя отдавали. Даже на дом приходит.

– Книги те же, что там были?

– Те, что были, но есть и какие-то другие, не знаю, не пойму, из какой жизни, но все интересные такие, очень интересные. И кинотеатр есть, его, правда, наполовину разбомбили, и проекционный аппарат разбитый, его тут несколько человек все время чинят, но никак не могут починить, а вообще фильмы, коробки с фильмами есть, я знаю людей, которые когда-то еще тут в кино фильмы видели.

– Так и ты…

– Я… Я с девчонками – тут живут, недалеко – помогаю, газеты, продукты старичкам разношу. Иногда просто сидим, разговариваем – как вообще, что у кого было… Тут иногда сидим в скверике, или у них, или у меня. Они все разные, кто откуда – ты увидишь.

Она, быстро наклонившись, положила свои руки на мои руки, – ты же теперь всегда, все время здесь будешь?

– Да, конечно, да…

– А ты… – она быстро посмотрела на меня, – ты ведь тоже, с тобой же тоже что-то… ты воевал?

Сжимая ее руки своими руками, я кивнул.

– Да, воевал, но это… Не хочу об этом.

– Да-да, не надо, я не хочу, я не смогу слушать. – Она, просияв, вскочила. – Давай старичков, соседей в гости позовем – у меня печенье сухое есть, и даже чай есть – морковный…

Поняв, что до сих пор зажато держу подмышкой кулек, отмерев, я поспешно достал, вытащил его.

– А у меня сушеный хлеб и сахар – десять кусков.

Блеснув глазами, счастливая, она засмеялась. – Здорово, как здорово, здорово. – Словно не зная, что делать, она вновь быстро села на диванчик, – сейчас еще немного посидим – и позовем.

Глупые, молчащие, сжав руки друг друга, мы сидели, наклоняясь друг к другу.

Словно вдруг что-то вспомнив, она вскинула на меня разом заблестевшие глаза.

– Тут вороны есть – в сквере. Я как-то сидела, ну то есть мы с девчонками сидели, а потом девчонки ушли, а я осталась, чего-то захотелось мне одной посидеть – а они вдруг как закаркают – представляешь, я на скамейке сижу и смотрю – напротив меня, на дереве, на ветках – огромные черные вороны. Понимаешь – я одна – и вороны. – Она быстро покрутила головой – Это я сейчас успокоилась, раньше я думать, спать не могла, с ума сходила – как ты там, что с тобой, я сумасшедшая была, я не жила, я сама не знала, как я здесь живу, я…

Мгновенно залившись слезами, бросившись головой мне на колени, почти тут же подняв голову, вытерев слезы, она перекинула взгляд. – Тебе одежду отстирать надо, у меня мыла немного есть, – она подняла глаза, – я отстираю – потом, отстираю, честное слово.

На миг замолчав, уйдя в себя, она быстро оглянулась.

– Я потушу свет, тут все равно от фонаря светло будет.

Метнувшись к выключателю, вернувшись, на полпути столкнувшись со мной, ударившись об меня, прижавшись, она, как ребенок, обхватила меня. И руки искали руки, и лбы тыкались друг о друга, и прямо и просто, как биение общего пульса, произошло то, что не успело, не могло случиться в той, прежней жизни, произошло в этой комнате – в первый раз, как будто в тысячный раз.

* * *

Мертвенный, слушая легкое дыхание уснувшей Лики, глядя в невидимый во тьме потолок, я лежал на спине, уличный фонарь освещал комнату. Боль надрывала горло, душила слезами. Она спала – и весь ужас мира, в котором я остался, вновь окружил меня, светя фонарем из-за окна. Господи, что же я наделал. Как это могло случиться, зачем я подошел к ней на этой почте, надо было отвернуться, затаиться, проследить за ней издали и исчезнуть – и уберечь ее, не дать свершаться тому ужасу, когда завтра, проснувшись, она поймет, что вновь осталась одна. Ведь я же не могу остаться. Я должен уйти. Или я могу? Комната вдруг снова стала теплой, боль, невынимаемой иглой ковырявшая в груди, на секунду, казалось, чуть отступила. Остаться здесь, остаться навсегда с ней, влиться в этот мир, разносить старичкам газеты, сидеть в вечерних скверах, слушая разговоры ее подруг, покупать в магазинчике сушеный хлеб и сахар, читать неведомые книги, и быть с ней, с ней, бесконечно с ней, тихими бесконечными вечерами, в сплетении рук, в неразборчивом шепоте ее – засыпающей, обняв меня, безмятежной, счастливой, как она заснула, обняв меня, чуть разборчиво что-то еще говоря, вот сейчас, только что. Почему, почему я должен уйти? Потому что будет проиграна война? Она будет проиграна – потому что существует тот мир, где громкоговоритель, сам не веря себе, вещает о массовом героизме, а войска пятятся назад, и есть надежда, но в самой надежде есть червоточина, потому что я сам воевал, я знаю, что проявляют героизм и идут на смерть десять процентов, а девяносто процентов просто сопротивляются, пока есть возможность, и пассивно ждут смерти – и этого хватило бы, если бы они правильно управлялись, но они не управляются правильно, они, блядь, еб твою мать, не управляются правильно, и не будут управляться правильно, и не могут управляться правильно, и нам – Вагаскову, мне, старпому, электрику, всем остальным, дан шанс, единственный, чертов, поганый шанс – украсть, перехватить, взять на себя, спасти все это, этот призрачный шанс, который может рухнуть еще тысячу раз – если я сейчас вернусь, и не вернется тот молоденький немчик, оставшись невесть где – может быть, в таком же тихом городке – со своей Гретхен, или обманет этот гнидский поп, или мы просто не пройдем дальше – где-то там, в следующих страшных городах, которые лежат на пути, или где-то еще, если где-то что-то пойдет не так, если, наконец, дойдя, преодолев все, мы добьемся своего и Вагасков проиграет поединок. Почему я не могу остаться здесь? Потому что буду мучиться совестью, изводить себя – тем, что отступил, проявил низость, не помог, там, где мог помочь и спасти, и тем отравлю себе счастье существования с ней – но я ведь даже не узнаю, чем все кончилось, и никто не узнает, и все так же будут приходить на почту газеты прежних дней, и чужие письма прежних лет, и все так же будет гореть в скверике фонарь, и свинка бегать, перебегать улицу, и можно будет убаюкивать себя мыслями, что на самом деле там все хорошо, и все прекрасно закончилось, и мы победили, и тихо, светло, спокойно жить – и никто никогда не придет, и не расскажет правды, и не разубедит в этом. Остаться здесь. Умереть, уснуть. И видеть сны – блядь, Господи, теперь я понимаю, о чем это, но она – как же, как же, как же она? Светил в окно фонарь. Написать ей письмо? О чем? «Любимая, я должен исполнять свой долг»? И этим убить? Остаться на день, на несколько дней, дать ей завтра проснуться счастливой – и гибнуть – зная, что будет потом, оттянуть, затянуть, украсть несколько дней страшного, гиблого, больного счастья? «Любимый, почему ты такой грустный?» – она почувствует, она сразу все почувствует, и я не смогу притворяться, придется все обо всем рассказать, а потом – ужас расставанья, сейчас, сейчас, еще минуту, еще чуть-чуть немного постоим, еще мы вместе, ну вот, все, ну подожди, еще минуту. Господи, что же делать? Тихо она спала. Безмысленно, телом помимо чувств, помимо боли, еще тихо, еще стараясь не потревожить ее, я поднялся с кровати, оделся, стараясь не смотреть на нее, подошел к двери. Шкафчик. Стул. Плащик на вешалке. Тихо повернув ручку замка, тихо открыв дверь, я вышел и закрыл дверь, повернувшись, я стал спускаться по лестнице. Свет на лестнице зажегся, когда я спустился на первый этаж, и погас на втором. Горел фонарик над подъездом. Неслышно, в тишине ночного городка, пустой улицы я прошел мимо не светящихся в ночи домиков, мимо почты, магазина, скверика, мимо другого скверика, в теплом холоде, в ночной сырости я шел к дальнему, уже показавшемуся вдали пустырю, я шел, я уходил от нее. Жертва. Жертва, которую хотел этот поп. Показалась стена. Пройдя пустырем, я остановился у стены, слыша шум, слыша мерное скрежетанье проворачивающегося внутри железа.