– В кафе Вакула заказывал одно и то же каждый день. Тарелку острого супа со свининой, а на второе – говяжий гуляш с картофелем и салатом. Он молча кушал, смотрел в окно, думал о чем-то своем. Однажды мужчина, сидевший за соседним столиком, закончил трапезу и начал сморкаться в платок. Вакула перестал жевать до тех пор, пока мужчина не покинул заведение, и только потом проглотил еду. Молча посидел какое-то время и, отвлекшись на что-то в окне, продолжил обедать. Спустя несколько дней он пришел снова в то же кафе, ничего удивительного не происходило за все то время, что мои «глаза» наблюдали за ним. Он выглядел разбитым, уставшим, на его щеках был румянец, на лбу выступал пот, он чихал себе в ладони, закрываясь. А когда понял, что из носа начинает течь, достал из кармана платок, хотел машинально высморкаться, уже даже поднес его к носу, но затем неожиданно засунул обратно в карман, прикрыл нос рукой, встал с места и пошел в туалет.

– Я тогда вспомнил, как это противно, когда ты ешь, а такое ощущение, будто мужик, сидящий за соседним столом, сморкается тебе в набитый рот. Отвратительное чувство. Да, я температурил в те дни, было такое, – пробормотал Вакула, вспомнив этот момент.

– Он ел по-разному. Порой начинал трапезу так, будто ему нужно срочно бежать, затем вдруг останавливался. Смотрел в окно и почти что не шевелился. Он мог в таком состоянии просидеть от десяти до сорока пяти минут, просто уставившись на проезжающие авто. Затем оглядывался по сторонам, снова смотрел в тарелку и либо медленно доедал остывший обед, либо уходил – сразу или спустя какое-то непродолжительное время, – не притронувшись к нему. Судя по тому, что раз в два дня взрослый мужчина выкидывал маленький пакетик с мусором, в котором была пустая упаковка из-под молока, пустая бутылка из-под воды, и раз в неделю – упаковка из-под яиц, Вакула не был склонен к чревоугодничеству, по крайней мере, в этот промежуток своей жизни. У него и вправду не было долгов в банке, имелись лишь неоплаченные счета за электричество и воду за последние два месяца. За время слежки к нему приходило всего два гостя. Первый – это Рогнеда, – старик перевел вопросительный взгляд на девушку.

– Да, я приходила к нему. Но он мне не открыл.

– Вы стучали долго. Не меньше десяти минут настойчиво били кулаком в его дверь – вы знали, что он внутри. Вы были взволнованы и в конце концов заговорили с ним через дверь.

– Да, заговорила.

– Среди всего прочего вы сказали: «Лучше бы ты умер, лучше бы ты себя убил, а не ее. Я все расскажу им. Ты будешь сидеть в тюрьме».

– Да, было такое.

– Что вы хотите сейчас рассказать из того, что неизвестно мне, Рогнеда?

Старик смотрел в глаза девушки, казалось, что они – цвета глубокой ночи. Внимательно смотрел, будто уповая на то, что сейчас она может произнести что-то важное, что перевернет эту историю вверх дном.

– Ничего, он уже признался сам, как избивал жену. Он мог запросто ее убить.

– Это серьезное утверждение. У вас есть доказательства его вины?

Вакула внимательно смотрел на Старика. Рувим задумался. Рогнеда посмотрела на свои руки, прежде чем ответить, а затем снова взглянула в непроницаемые глаза Старика. Она ничего не знала о собеседнике, потому вела себя с ним деликатно, сдержанно, скромно.

– У меня нет доказательств его вины. Его бы психиатру показать. И хорошенько допросить, чтобы вывести на чистую воду. Он не все может помнить, на этом можно человека подловить.

– Допрашивали. Не только его, но и каждого из присутствующих в этой комнате – это моя работа. Кроме того, что он бил свою жену, у вас есть другие основания думать, что убийца – именно он?

– Он что-то скрывает. В нем есть нечто такое, чего я не могу объяснить, – и это меня настораживает.

– Взгляните на меня – вы обо мне практически ничего не знаете. У меня нет причин устраивать перед вами исповедь или рассказывать больше, чем этого требуют обстоятельства, собравшие нас в этой комнате. Вас не может не настораживать незнакомый человек, ход мыслей которого вам непонятен, – это я про себя. Так скажите же мне, я похож на убийцу?

– Нет. В нем что-то злое. Я это чувствую.

Вакула наконец не выдержал, ответил:

– Я перестал находить что-то омерзительно-подлое и злое в тебе, Рогнеда, и с тех пор ты для меня стала обычным человеком. Таким, как все. Если я не нравлюсь тебе, это еще не значит, что я – убийца. Ты позволяешь людям жалеть себя из-за смерти родителей, ты принимаешь их жалость, и с недавних пор я для себя осознал, что это один из видов манипуляции. Я тебя никогда не жалел, Рогнеда. Это, несомненно, великое горе, и хочется, чтобы твои родители были живы, ведь они оставили не только тебя, но и четырех пацанов, твоих старших братьев, которые защищали тебя всю свою жизнь. Никому такого не пожелаешь. Несмотря на всю трагичность вашей с ними жизни, я никогда не жалел тебя и не смотрел на тебя сквозь призму трагедии, случившейся с тобой, я смотрел на тебя исключительно сквозь призму совершенных тобой поступков. Я никого не жалею. И себя не жалею. А что толку себя жалеть, реветь, говорить: «Как же несправедлива жизнь, где же ты, Бог, почему в трудную минуту покинул меня?» Ведь после этого монолога проблемы не закончатся, с неба не упадет решение проблем, и я останусь лежать на том же холодном полу, мордой в плитку. Единственный выход из любой дыры – это молча встать, умыться и действовать, надеясь исключительно на себя одного.

Я не полагаюсь на чудо. Чудо – это огромная работа, которая не предполагает быстрого результата, когда годами пашешь ради своей цели, ночи не спишь, когда носишь в себе свое самое заветное желание, но при этом трудишься, забывая про сон, еду, женщин, близких и приятелей, не жалея себя. Вот тогда можно притянуть к себе чудо. И то оно случается не сразу, а спустя месяцы, годы. Когда как нет точного срока и даже предположений. Ты порой забываешь, что работаешь на чудо. А все эти молитвы, слезки, обвинения мира, богов, родственников, друзей, страны – бесполезная трата времени, это не решает ни одну проблему. Хотя иногда пореветь просто жизненно необходимо. Тужиться не надо, будто выдавливаешь из себя – само прорвется внезапно. Главное, не сдерживать себя