Рэндал снова кивнул, сделав глоток пива.

– Слушая вас, я понимаю, что это будет серьезным препятствием для людей. Я спокойнее отношусь к этой мысли только потому, что уже свыкся с ней, – сказал он.

Здесь поднимается основной тревожащий нас философский вопрос: останусь ли я собой? Если бесконечная система моих нейронных связей и процессов может быть скомпилирована и запущена на платформе, отличной от полутора килограммов студенистой нервной ткани внутри моего черепа, в какой степени эта эмуляция способна быть «мной»? Даже если предположить, что загрузка обладает сознанием и что это сознание неотличимо от моего представления о себе, будет ли оно «мной»? Достаточно ли того, что такая загрузка считает меня собой? Достаточно ли считать себя самим собой и есть ли тогда в этом смысл?

Инстинкты убеждали меня, что между мной и моим телом нет разницы, что я никогда не смогу существовать независимо от субстрата, в котором нахожусь, потому что я и есть этот субстрат, а субстрат – это и есть я.

Идея полной эмуляции мозга, освобождение от материи, от физического мира кажется мне крайней степенью того, как наука и вера в научный прогресс подменяют религию, отражая глубокие культурные желания и заблуждения.

В разговорах о будущих технологиях я слышал ропот древних верований. Мы говорили о переселении душ и реинкарнации. Ничто не ново. В действительности ничто не умирает, а возрождается в новой форме, новым способом, в новом субстрате.

Мы говорили о бессмертии, об извлечении сущности человека из смертного тела, о той цели, достичь которой мечтал еще Гильгамеш. Трансгуманизм иногда обвиняют в возрождении гностических еретических идей и квазинаучном переосмыслении древней религиозной идеи (как утверждает политический философ Джон Грей, «в настоящее время гностицизм – это вера людей, считающих себя машинами»). Последователи этого раннехристианского еретического направления полагали, что материальный мир и материальные тела, благодаря которым люди пребывают в этом мире, были творением не Бога, а злого божества более низкого ранга, которое они называли демиургом. Для гностиков мы, люди, были божественными духами, запертыми в плоти, как в ловушке, созданной злом. В своей книге «Примитивное христианство» (Primitive Christianity) Рудольф Бультман приводит цитату из гностического текста, объясняя, что нужно сделать, чтобы вознестись в Царство божественного света:

«Прежде всего ты должен разорвать одеяния, в которые одет, покров невежества, оплот зла, узы пороков, темную тюрьму, живую смерть, наделенный чувствами труп, могилу, в которой пребываешь, могилу, которая всегда с тобой, вороватого товарища, который ненавидит тебя, любя тебя, и завидует тебе, ненавидя тебя…»

Только достигая более высокого уровня знания, избранные – сами гностики, на которых снизошло божественное откровение, – могли сбежать от зла к истине чистейшего духа. Иисус в гностических апокрифах презирает тело гораздо более явно и недвусмысленно, чем в каноническом Писании. В гностическом Евангелии от Томаса цитируется: «Чудо из чудес в том, что дух приходит на землю через тело. Действительно, я поражен, как такое великое богатство превращается в такую нищету».

Элейн Пейджелс в книге «Гностические евангелия» (The Gnostic Gospels) говорит, что эти верования близки к греческой философской традиции (и в этом смысле к индуистской и буддийской традициям), которая рассматривает человеческую душу как «находящуюся в теле, словно человек – это бестелесное существо, которое использует тело в качестве инструмента, но не отождествляет себя с ним». Для гностиков единственным искуплением может считаться освобождение от тела. И технологическим вариантом такого освобождения, как мне казалось, могла стать как раз эмуляция мозга.

Такое технодуалистическое представление о самих себе как о программном обеспечении, работающем на оборудовании наших тел, выросло из древнейшей человеческой склонности отождествлять себя с самыми передовыми машинами. Джон Г. Догман, ученый в сфере компьютерных наук, в статье «Метафора мозга и теория мозга» (Brain Metaphor and Brain Theory) излагает историю этой тенденции. Так же, как древние технологии водоснабжения (насосы, фонтаны, водные часы) породили греческий и римский языки пневмы и юмора; так же, как часовой механизм был главной метафорой человеческой жизни в эпоху Возрождения; так же, как после промышленной революции с ее паровыми двигателями и энергией давления Фрейд сравнил эти силы с концепцией бессознательного – теперь существует представление человеческого разума в виде устройства хранения и обработки данных, подобного нейронному коду, который работает на разветвленной сети центральной нервной системы.

Если мы представляем собой информацию, а информация сейчас стала бестелесной абстракцией, и носитель этой информации имеет второстепенное значение, то она может бесконечно передаваться, дублироваться и сохраняться. «Когда информация теряет свое тело, – пишет литературный критик Н. Кэтрин Хейлс, – становится особенно легко отождествлять людей и компьютеры, поскольку выбор материальной формы для мыслящего разума кажется случайным».

В основе идеи эмуляции лежит парадокс: она возникает из абсолютного материализма, из представления разума как неотъемлемого свойства взаимодействия физических материй. При этом развивается убеждение в том, что разум и материя являются отдельными или хотя бы разделяемыми сущностями. Это проявление новой формы дуализма, даже своего рода мистицизма.

Чем больше времени я проводил с Рэндалом, тем сильнее задумывался над целью его проекта. Какой будет загруженная версия человека? На что, по мнению Рэндала, она будет похожа? На цифровой призрак, безграничное сознание, лишенное физического воплощения?

Каждый раз на мои вопросы он отвечал немного иначе: он не скрывал, что у него нет четкого представления о будущем. Он сказал мне, что все будет зависеть от субстрата, от формы бытия. Иногда он говорил, что это будет нечто материальное, некоторая версия из плоти и крови, а иногда делился идеей виртуального «я» – разума, воплощенного в цифровом мире.

Рэндал сказал: «Я часто представляю человека, который действительно хорош в управлении байдаркой и чувствует ее продолжением своего тела. Так что загрузка, возможно, не станет большим потрясением для личности, потому что мы уже существуем в мире, где привыкли использовать разного рода улучшения».

В этот момент я понял, что держу в руке телефон. Я положил его на стол, и мы оба улыбнулись.

Я рассказал Рэндалу о некоторых проблемах, связанных с потенциальными последствиями его проекта. Я был достаточно обеспокоен, поэтому поделился с ним мыслями о том, насколько современная жизнь уже преобразована в код, в легко передаваемые и продаваемые базы личной информации. Каждое наше взаимодействие с технологиями создает все более детализированный потребительский портрет – единственную нашу версию, интересующую создателей этих технологий. Насколько хуже было бы существовать исключительно как информация? Неужели само сознание станет своего рода когнитивной компьютерной приманкой? Я рассказал, что уже представляю, как некая часть хитрого кода, органически вписанная в платформу модуля маркетинга моего сознания, будет побуждать мою природную слабость заказать стаканчик-другой «Сьерра-Невады».