… потому что — не как все, потому что — лучше стали жить! А советская общественность, кто бы что ни говорил, это не только про дружбу, но и про ведро с крабами[i].

Это ж здесь, в СССР, а потом и в России, фраза «Ты что, самый умный?» звучит угрозой, а ещё чаще звучит пожелание стать проще. Как все…

А у меня жизнь и без того достаточно сложная, чтобы писать, зная, что оно непременно аукнется неприятностями…

… и не зная, что делать, я просто лежал, глядя в потолок и вспоминая посёлок, и чувствуя, как с каждой минутой отдаляюсь от Ваньки и Лёхи, и во мне будто рвётся что-то очень важное…

… и я не знаю, что делать, потому что всё — хуже.

— Можно? — приоткрыв дверь, заглядываю в танцкласс, ни на секунду не прекративший занятия из-за такой ерунды, как я. Подумаешь, фифа! У нас не на каждого генерала отреагируют! Так, покосятся…

— Савелов? — быстро взглянул на меня хореограф, не прекращая контролировать учеников, — Выздоровел?

— Да, Павел Игнатьич, — протягиваю справку.

— Ну смотри… — пробежав её глазами, качнул головой наставник, не став продолжать.

— Да точно, точно! — понял я недосказанное, — Пал Игнатьич, я же не балбес какой! Мне не голову проломили, а просто кожу рассекли! На третий день уже всё нормально было, а неделя, это так… перестраховался участковый.

— Ну да, травма головы штука такая, что лучше перестраховаться, — понимающе кивнул хореограф, — Постой! Рассекли?

Он подозрительно уставился на меня, сощурив глаза и пытаясь продавить взглядом.

— Рассекло! — поправляюсь я, — Оговорился!

Как и положено, я отвожу глаза в сторону, потому как пободаться взглядами я могу и с куда как более серьёзными людьми, но — не положено! Есть правила игры, согласно которым взрослый, а тем более учитель, существо априори высшее, с которым не то что в гляделки играть, а пререкаться нельзя! Уши надерут мигом, и что характерно — при полной поддержке окружающих… а родители потом добавят вдвойне!

— Ну смотри, — качнул головой наставник, который, полагаю, о моём участии в драке знает всё, но (согласно правилам игры!) делает вид, что вот ну совершенно не в курсе… — Завтра чтобы как штык был, ясно?

— Ясно, Павел Игнатьевич! — вытянулся я, — Как штык!

По белогвардейски щёлкнув каблуками и вскинув голову, я вылетел из класса под смешки приятелей и заспешил прочь, едва заметно улыбаясь пусть мелкой, но удавшейся провокации.

Манеры у меня те самые, поставленные для фильма старичками и старушками из «бывших», а поскольку я и ранее не сморкался в скатерть и умел пользоваться за столом не только ножом и вилкой, то и получил несколько больше, чем остальные в нашей группе.

А у Пал Игнатьича на это что-то вроде аллергии, несколько странной, и, пожалуй, забавной, при его-то профессии. По этому поводу ходят разные слухи, но я склоняюсь к мнению, что в молодости он влетел в очередную «Кампанию» и долго, муторно отмывался от обвинений в преклонении перед старым режимом и недостаточном уважении пролетарской культуры.

«Влететь», при некотором «везении» можно было на раз-два, особенно в творческих коллективах, с их гадючьей средой. Да и судя по возрасту, его юность пришлась на конец двадцатых и начало тридцатых, а тогда, если не ошибаюсь, шла массовая компания по «очищению» армии от военспецов[ii].

Ну и как водится в СССР, кампания была широкой, массовой и всеохватной, так что брызгами могло окатить всех причастных и непричастных, а пресловутыми «щепками» оказаться было легче лёгкого.

Какой-нибудь деятель культуры, делающий карьеру не за счёт таланта, а за счёт пролетарского происхождения и политической активности, расчищающий себе дорогу и давящий потенциальных конкурентов, легко мог сломать судьбы десяткам людей. Не обязательно со ссылками, лагерями и поражением в правах, а просто вот так вот… оставив на всю жизнь напуганными, знающими свой шесток и с предупредительной пугливостью уступающими дорогу любому наглецу.

… когда я ссыпался вниз по лестнице, мелькнула мысль, что завтра Пал Игнатьич мал-мала отыграется на мне, но это — тоже правила Игры!

— Всё? — нетерпеливо поинтересовался Стас, ожидающий меня у входа с сигаретой в руке, и тут же, не дожидаясь ответа, заспешивший к остановке.

— Угу, — на ходу натягиваю вязаные перчатки и догоняю приятеля, пристраиваясь слева, — так чего спешка-то?

— Я не говорил? — удивился Стас, — С родными познакомить хочу.

— Да? Разве не с новой группой? — засомневался я, — Какие-то твои знакомые…

— Это тоже, — не оборачиваясь, ответил он, — но дед обещался зайти, ненадолго. Познакомить вас хочу.

Пожав плечами на эти армянские заморочки, заскакиваю вслед за ним в автобус, едущий в один из новых микрорайонов, и передаю пятачок за проезд. В автобусе пышет жаром печка и одновременно сквозит изо всех щелей, но впрочем, всё как обычно!

А может, я всё-таки придираюсь? Когда ещё несколько лет назад умащивал задницу на сиденье собственного, и далеко не дешёвого авто, пересаживаться, даже изредка, на общественный транспорт было мукой-мученической! Всё не то, и всё не так… а уж когда этот общественный транспорт создан по технологиями нынешнего времени, и эксплуатируется тяп-ляп, то это ужас хтонический!

Полагаю, для выходца из колхоза, привыкшего каждое утро пешком добираться на ферму, отстоящую от его дома километров этак на пяток, да по грязи, всё это представляется совершенно иначе. Но я — не он…

За окном, несмотря на время, едва перевалившее за три часа дня, уже начинает ощутимо темнеть от сгущающихся туч и надвигающихся сумерек, а порывистый ветер, дующий со всех сторон разом, обещает, что снег будет не просто с неба, а — в морду! Привалившись к поручню, поглядываю в окно, глядя то на небо, то на проплывающие мимо нас виды, вполуха слушая Стаса, рассуждающего о своей группе.

— Кхе… — поперхнулся я,