Жак умер через три месяца. Он страшно усох – словно фрукт, позабытый на солнце. В день похорон шел снег и воздух казался синеватым. Луиза осталась одна.

В кабинете у нотариуса, который сообщил, что Жак оставил ей только долги, она только покорно кивала. В глаза нотариусу она не смотрела, уставившись на его кадык, и делала вид, что со всем согласна. Все наследство Жака составили проигранные судебные процессы, открытые иски и неоплаченные счета. Банк дал ей месяц, чтобы освободить дом в Бобиньи, который отбирали за долги. Луиза начала собирать вещи. Она бережно упаковала то немногое, что оставила Стефани. Что делать с ворохом документов, старательно собранных мужем, она не имела понятия. Подумывала было развести в садике костер, но испугалась, что огонь перекинется на дом, потом охватит улицу, а то и весь квартал. Тогда целая эпоха ее жизни исчезнет в клубах дыма, против чего она, впрочем, нисколько не возражала бы. Встала бы в сторонке и молча глядела, как пламя пожирает ее воспоминания, бесконечную ходьбу по плохо освещенным безлюдным улицам и тоскливые выходные в обществе Жака и Стефани.

Луиза взяла свой чемодан, закрыла дверь на два оборота и ушла, бросив в прихожей маленького дома коробки с безделушками, одеждой дочери и бумагами мужа.

Ночь она провела в отеле, за номер в котором заплатила за неделю вперед. Она делала себе бутерброды и ела их, сидя перед телевизором. Она грызла печенье с инжиром, держа его на языке, пока не размякнет.

Одиночество разрасталось, превращаясь в огромную брешь, в которую, чувствовала Луиза, ее неотвратимо затягивает. Одиночество проникало в плоть, под одежду, меняя ее черты и внушая ей старушечью повадку. Одиночество набрасывалось на нее в сумерках, на пороге ночи, когда особенно слышен шум из квартир, в которых люди живут вместе с другими людьми. Чем темнее на улице, тем слышнее звуки – и смех, и жаркое дыхание, и даже вздохи разочарования.

В этой комнатке в недрах китайского квартала Луиза потеряла ощущение времени. Она не понимала, что с ней происходит. Мир о ней забыл. Она целыми днями спала, просыпаясь с опухшими глазами и тяжелой головой, хотя в комнате стоял зверский холод. Наружу она выбиралась только по крайней необходимости, когда больше не было сил терпеть голод. Она шла по улице, и ей казалось, что вокруг снимают какое-то кино, в котором для нее нет роли. Рядом с ней кипела жизнь, но она оставалась ее безучастной зрительницей. В отличие от других людей ей некуда и незачем было идти.

* * *

Одиночество действовало на нее как наркотик, и она уже сомневалась, что захочет от него освободиться. Как в тумане Луиза бродила по улицам, глядя на мир широко, до боли, распахнутыми глазами. Одиночество заставило ее впервые увидеть других людей. По-настоящему увидеть. Их существование стало осязаемым, пульсирующим, реальным как никогда. Она смотрела на парочки на террасах кафе и подмечала каждый их жест. Ловила косые взгляды печальных стариков. Слушала, как хихикают девчонки-студентки, с ногами забравшись на скамейку и притворяясь, что листают конспекты. На площадях или у входа в метро она наблюдала, как до странности одинаково ведут себя те, кто кого-то ждет, и останавливалась, чтобы подождать вместе с ними. Каждый день ей встречались ее друзья по безумию – те, что шли, разговаривая сами с собой, психи, нищие.

Город в то время кишмя кишел сумасшедшими.

* * *

Пришла зима, и потянулись дни, неотличимые один от другого. Ноябрь выдался холодным и дождливым. Из-за гололеда стало невозможно гулять. Луиза старалась развлечь детей. Придумывала новые игры, пела им песенки. Они построили дом из картона. Но время как будто остановилось. Адам заболел, у него поднялась температура, и он постоянно хныкал. Луиза брала его на руки и баюкала не меньше часа, пока он не засыпал. Мила бродила по гостиной кругами и капризничала.

– Пойди-ка сюда, – сказала ей Луиза. Мила приблизилась, и няня достала из сумки белую косметичку, предмет вожделения девочки, считавшей Луизу самой красивой женщиной на свете. Она напоминала ей стюардессу – ухоженную блондинку, угощавшую ее конфетами, когда они летели в Ниццу. Луиза крутилась целый день, мыла посуду, носилась между домом и детским садом, но все равно выглядела безупречно. Всегда аккуратно причесанная. С ресницами, накрашенными в три, как минимум, слоя черной туши, она была похожа на удивленную куклу. И потом, у нее были такие мягкие руки, от которых пахло цветами. А с ногтей никогда не облезал лак.

Иногда Луиза делала себе маникюр при Миле, и девочка, закрыв глаза, вдыхала запах растворителя и дешевого лака, который няня наносила на ногти уверенными движениями, ни разу не промахнувшись. Мила завороженно глядела, как она машет кистями рук и дует на пальцы.

Мила терпела поцелуи Луизы потому, что ей нравилось, как пахнет ее пудра. Кроме того, ей хотелось внимательнее рассмотреть блестки у нее на веках. Еще она любила смотреть, как няня красит губы. Луиза брала в руку зеркальце, всегда сверкающее чистотой, и смешно растягивала губы. Позже, в ванной, Мила гримасничала перед зеркалом, копируя няню.

Луиза покопалась в косметичке, достала маленькую баночку и намазала руки девочки кремом с ароматом розы. «Приятный запах, правда?» Потом она покрасила изумленной Миле ногти вульгарным ярко-розовым лаком, сильно отдающим ацетоном. Для Милы этот запах был воплощением истинной женственности.

«А теперь сними носочки, хорошо?» И Луиза накрасила лаком ноготки ее еще по-детски пухленьких ножек. Потом она высыпала на стол содержимое косметички. В воздух поднялось оранжевое облачко пудры и аромат талька. Мила залилась счастливым смехом. Луиза накрасила Миле губки, нанесла ей на веки голубые тени, а на скулы – яркие румяна. Она велела девочке наклонить голову и взбила ей суховатые и тонкие волосы в пышный начес.

Обе так хохотали, что не услышали, как в гостиную вошел Поль. Мила улыбнулась отцу и, раскинув руки, сказала:

– Папочка! Смотри, что мне сделала Луиза!

Поль уставился на дочку. Он так радовался, что в кои-то веки придет домой пораньше и побудет с детьми – и тут такое. У него было ощущение, что он случайно подсмотрел какую-то непристойную, чуть ли не развратную сцену. Его дочка, его любимая кроха, была похожа на молодящуюся старуху-певичку из дешевого кабаре. Он глазам своим не верил. Его охватила ярость. В тот миг он возненавидел Луизу, устроившую подобную мерзость. Его Мила, его ангелочек, его синекрылая стрекозка, превратилась в ярмарочное пугало, нелепая, как пуделек, которого придурочная хозяйка вырядила на прогулку.

– Это что еще такое? Кто вам разрешил?! – закричал Поль.

Схватив Милу за руку, он поволок ее в ванную, поставил на табуретку и принялся смывать с ее лица макияж. «Папа, мне больно!» – завизжала она и разрыдалась. Помада никак не желала смываться, липкая и клейкая, она только размазалась по детской фарфоровой коже. Чем старательнее отец тер лицо дочери, тем ужаснее оно выглядело; Полю казалось, что он еще больше пачкает Милу, и от этого его гнев только усилился.

– Луиза! Предупреждаю вас: чтобы я больше такого не видел. Ведь это ужас какой-то! Я не позволю вам учить мою дочь подобным гадостям. Она слишком мала, чтобы краситься как последняя… Надеюсь, я ясно выразился?